Нина Забабурова доктор филологических наук, профессор "К привычкам бытия вновь чувствую любовь..."

ривычки бытия" - это, как и всегда, выражено у Пушкина гениально. Ни в чем, наверное, человек не раскрывается столь полно, как в этих самых привычках, определяющих ежедневный ритм его жизни - БЫТИЯ. Когда речь идет о гении, то они порой представляются ошеломляюще обыденными и даже унизительными для его достоинства. Сам Пушкин это превосходно понимал и с этим связывал постоянное любопытство толпы к частной жизни людей, отмеченных даром и славой: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы, иначе". (Письмо П. Вяземскому - ноябрь 1825 г.).
           Жизнь Пушкина еще при жизни облекалась многочисленными мифами. Один из них оказался особенно живучим - "гуляка праздный". С ним соединилось и представление о неизменной лучезарности Пушкина, о летучей праздничности его натуры, о той избыточности жизненной энергии, которая неизменно толкала его к крайностям. Подтверждения этого мифа нетрудно обнаружить в воспоминаниях многих современников. "Какой Пушкин счастливец! - воскликнул один из них. - Так смеется, что словно кишки видны". Но им могут быть противопоставлены и совершенно противоположные суждения и впечатления, в зеркале которых Пушкин предстает замкнутым, меланхоличным, порой желчным и озлобленным. Согласно одному мифу, Пушкин - неизменный бунтарь и фрондер, согласно другому - человек тщеславный и суетный, исполненный аристократических предрассудков. Свойственный ему и в жизни и в творчестве артистический "протеизм" обезоруживал умы обыденные. Недавнее свидетельство тому - книга Анатолия Мадорского под эффектным названием "Сатанинские зигзаги Пушкина": автор ее (в который раз!) вознамерился открыть нам "совершенно нового Пушкина": "Ни в чем не стойкий, до всего охочий Пушкин Александр Сергеевич жил и сочинял зигзагами" [1] .
          Но "привычки бытия" - это нечто, составляющее фундамент жизни, зигзагам не подвластное, и быть может, в них и сокрыта истина человеческой натуры - "организма", как непривычно дерзко выразился Пушкин:

Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят - я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн - таков мой организм...

           Может быть, сам поэт и указывает нам на эти основные опоры благоденствия организма, дающие ощущение жизни и счастья - сон, голод (аппетит), желания...
           Очень забавно, что целую лекцию о гигиене сна Пушкин преподнес еще в лицейском шутливом стихотворении "Сон" (1816):

Я сон пою, бесценный дар Морфея,
И научу, как должно в тишине
Покоиться в приятном, крепком сне.

           Рецепт, который предлагает юный поэт, на первый взгляд, прост - "спешите же под сельский мирный кров". В суете города, под стук ночных карет, под которыми дрожит улица, сон из блаженства превращается в муку. Но и в сельской тишине, дабы обрести негу сна, необходимо придерживаться правил: не пренебрегать прогулками и движением, не предаваться излишним возлияниям, пуще всего бояться сна дневного и даже... "не ужинать - святой тому закон". Сам поэт всем этим правилам, естественно, не следовал. В первые послелицейские годы он, скорее всего, жил в Петербурге, как и его герой, "утро в полночь обратя". Нередко он по ночам работал, о чем остались поэтические строки-признания.

Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла...

           А в михайловской тиши, когда гаснул зимний день и зажигался огонь в камельке, нередко приходили "и творческая ночь и вдохновенье..."

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.

           По воспоминаниям Никифора Федорова, камердинера Пушкина, он любил писать по ночам: "Встанешь ночью, заглянешь в кабинет, а он сидит, пишет, и устами бормочет, а то так перо возьмет в руки и ходит, и опять бормочет". Но столь же охотно Пушкин работал по утрам, особенно в Михайловском, и это утро затягивалось у него порой до обеда. Кажется, утро он любил особенно, и поэтому так много у него прекрасных строк, посвященных рассветным часам:

И тихо край земли светлеет,
И вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.

           Именно в Михайловском Пушкин возвращался к тому естественному ритму бытия, который, вероятно, более всего подходил его от природы крепкому организму. Он обычно вставал рано и летом шел купаться в Сороти, зимой же принимал холодную ванну: "Утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад; потом сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу"[2]. Верховые прогулки он совершал подолгу, а потом возвращался и вновь укладывался в постель, принимаясь за работу.
          Движение было Пушкину жизненно необходимо. Он был неутомимым ходоком. Из Михайловского в Тригорское и обратно ходил обычно пешком. Пешком он путешествовал и из Петербурга в Царское Село: выйдет утром - и к обеду на месте. Обязательна для него была и прогулка перед обедом в любую погоду. Когда Жуковский стал всерьез обсуждать с ним в 1825 году проблему операции по поводу аневризма, Пушкин категорически отказался, выдвинув главную для него причину: раз после этой операции ему придется несколько недель пролежать в постели, то он все равно умрет от скуки. М. И. Пущин особое пристрастие Пушкина к осени объяснял природной непоседливостью поэта: "Он был склонен к движению и рассеянности. Когда было хорошо под небом, ему не сиделось под кровлей, и потому его любовь к осени, с ее вдохновительным на него влиянием, можно объяснить тем, что осень, с своими отвратительными спутниками, дождем, слякотью, туманами и нависшим до крыш свинцовым небом, держала его как бы под арестом, дома, где он сосредоточивался и давал свободу своему творческому бесу" [3]. Разумеется, это весьма поверхностное объяснение, но, быть может, в нем есть и доля истины. Физически Пушкин всегда чувствовал себя лучше в холодную погоду. Именно осенью и зимой восстанавливался естественный для него ритм бытия, когда все совершалось "чредой" - и сон, и бодрствование, приливы и отливы естественной энергии.
           Когда на Пушкина "чредой" находил голод, он предпочитал пищу простую и неприхотливую. "Он вовсе не был лакомка, - писал Вяземский. - Он даже, думаю, не ценил и не хорошо постигал тайн поваренного искусства; но на иные вещи был он ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке" [4]. Из его любимых блюд называли печеный картофель, моченые яблоки ( за ними тригорские барышни посылали ключницу даже за полночь, потому что поэту нестерпимо хотелось их отведать), блины, особенно крупитчатые "розовые", которые пеклись с добавлением свеклы (по воспоминаниям А. Смирновой-Россет, Пушкин съедал их по 30 штук). В доме своих родителей Пушкин обедать не любил, потому что стол там был плохой по причине скупости отца и бесхозяйственности матери, но, женившись, завел у себя кухню по собственному вкусу. А. О Смирнова вспоминала, что ей нравилось обедать у Пушкина: "Обед составляли щи или зеленый суп с крутыми яйцами..., рубленые большие котлеты со шпинатом или щавелем, а на десерт - варенье с белым крыжовником" [5]. Очень любил Пушкин ботвинью с осетриной и именно ею угощал брата Левушку в отсутствие Натальи Николаевны. Все то, что входит в перечень "онегинских" пиров - "ростбиф окровавленный", и "трюфли, роскошь юных лет", и "Страсбурга пирог нетленный" - это декорация парадных ужинов, не имеющая никакого отношения к повседневным пушкинским привычкам. Пожалуй, только к сыру лимбургскому поэт был особо пристрастен и регулярно просил брата Левушку прислать его в Михайловское. После отъезда Пушкина в Москву по вызову царя няня Арина Родионовна выкинула этот сыр, от которого, по его мнению, уж очень скверно пахло.
          Вообще, по признанию всех знавших Пушкина, в еде он был очень воздержан, обедать любил поздно, часов в 6-7 вечера, а до этого практически ничего не ел. Такую воздержанность объясняли даже его стремлением походить на Байрона, который подобным образом всю жизнь сознательно боролся с наследственной склонностью к полноте. По замечанию П. Анненкова, Пушкин начал есть один картофель в подражание умеренности Байрона.
           К винам Пушкин относился с гораздо большей требовательностью. Крепких напитков он практически не употреблял, не считая жженки (которая, как известно, изготавливается на основе рома), поскольку это был напиток, испробованный еще в Лицее. Изготовлением жженки(пунша) заканчивались вечера в Тригорском. Ее превосходно, по общему мнению, варила Евпраксия Вульф ("Зизи, кристалл души моей), после чего все пили ее из звонких бокалов. "И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку", - вспоминал Алексей Вульф [6]. Именно для этих вечеров Пушкин просил брата Левушку передавать ему ром из Петербурга. Кстати жженку Пушкин называл Бенкендорфом, так как, по его мнению, она имела "полицейское", усмиряющее действие на желудок.
          Но приобщаясь после Лицея к петербургской свободе, Пушкин, естественно, хотел быть на высоте. Еще в Лицее он познакомился с гусарами, стоявшими в Царском Селе, и прошел у них первоначальную школу. "Вообрази себе двенадцатилетнего юношу, который шесть лет живет в виду дворца и в соседстве с гусарами", - заметил в оправдание пушкинских "проказ" А. И. Тургенев.

Не так ли опытный гусар,
Вербуя рекрута, подносит
Ему веселый Вакха дар,
Пока воинственный угар
Его на месте не подкосит?

           По гусарским правилам, пить полагалось много. Впоследствии, в 1827 году, Дельвиг писал Пушкину по поводу его брата Льва Сергеевича, который отличался невоздержанностью: " Пьет он, как я заметил, более из тщеславия, нежели из любви к вину. Он толку в вине не знает, пьет, чтобы перепить других, и я никак не мог убедить его, что это смешно. Ты так же молод был, как ныне молод он, сколько из молодчества выпил лишнего?" [7] Интересно в связи с этим и замечание Ф. Глинки, хорошего знавшего Пушкина в юности: " Многие тогда сами на себя наклепывали. Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным: придет, бывало, в собрание, в общество, и расшатывается - "Что вы, Александр Сергеевич?" - "Да вот выпил 12 стаканов пуншу!" А все вздор, и одного не допил" [8]. Застолье было для Пушкина особым праздничным ритуалом. Во-первых, он любил предаваться ему в узком кругу близких друзей. Во-вторых, за столом собирались, чтобы общаться: разговаривали, спорили, шумели, читали стихи. В вакхических песнях юного Пушкина неизменно звучит этот мотив дружества, радостного общения избранных и близких душ:

Друзья, в сей день благословенный
Забвенью бросим суеты!
Теки, вино, струею пенной
В честь Вакха, муз и красоты!

           Правда, дружеские пирушки нередко заканчивались на другой ноте: подвыпившие весельчаки отправлялись в сомнительные заведения, по известным адресам. Это тоже входило в ритуал - "во славу Вакха и Венеры!"
          О "шалостях" юного Пушкина говорилось и писалось немало. Рассказывали, что когда родители в очередной раз стали упрекать его в беспутстве, он ответил: "Без шума никто не выходил из толпы". Всем своим обвинителям он уже в эту пору, в 1817 году, бросил:

Пока живется нам, живи,
Гуляй в мое воспоминанье;
Молись и Вакху и любви
И черни презирай ревнивое роптанье;
Она не ведает, что дружно можно жить
С Киферой, с протоколом, и с книгой, и с бокалом;
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под легким покрывалом.

           Пушкин и тут оказался прав, потому что застольные излишества привычкой для него не стали. В питии он был в сущности так же воздержан, как и в еде, хотя гораздо более привередлив. Предпочитал он преимущественно французские вина, в особенности шампанское. Цыганка Таня вспоминала, как он запивал шампанским блины. Шампанским он запивал и шашлык в "снегах Таврийских". Ресторатор в Одессе с уважением вспоминал, что Пушкин предпочитал всем маркам шампанского Saint-Peray. Любопытен в этом отношении рассказ Ивана Пущина о посещении им Пушкина в Михайловском. Отправляясь к ссыльному поэту, он прихватил с собой три бутылки шампанского - любимой приятелями "вдовы Клико". Он приехал ранним утром, а уехал ночью. За весь день друзья, не видевшиеся пять лет, выпили всего-навсего три бутылки летучего напитка, причем компанию им составила и няня Арина Родионовна (невольно думаешь, как далеко мы ныне ушли - вперед или назад?). Последняя пробка "вдовы Клико" хлопнула уже за полночь. Когда пробило три часа ночи, "мы еще раз чокнулись стаканами, - воспоминал Пущин, - но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем..." [9].
          Пушкин заказывал брату Льву прислать в Михайловское бордо и напиток, названный им Sotern Champagne [10] . Белые вина Сотерна принадлежат к числу самых изысканных и элитных вин Франции, а может быть, и всего мира. Сотерн - это очень небольшая территория к югу от Бордо (всего 1500 гектаров), где применяется особая технология изготовления вин из перезревшего винограда, повышающая содержание в них сахара и создающая особый и неповторимый букет. Это заказ поистине тонкого знатока. Что же касается бордо, превосходного французского красного вина, то переход к этому сорту сам поэт объяснил в "Евгении Онегине". Провозгласив в главе 5 гимн своему любимому шампанскому, он вновь шокирует читателя "невольным прозаизмом":

Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.

           Впрочем, Онегин и Ленский в зимние деревенские вечера все-таки потягивают шампанское:

Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.

           В 1829 году, отправляясь к Вульфу в Малинники, Пушкин привез с собой еще один сорт французского вина - Люнель - которым неугомонные друзья напоили жену Павла Ивановича Вульфа. При этом "совратители" явились и с двумя бутылками неизменного шампанского, которое, по воспоминаниям Вульфа, морозили по дороге, держа на коленях (дело было в феврале). Порой в бытность Пушкина в Тригорском подавалось и токайское, тоже легкое столовое вино. При возвращении Пушкина с Кавказа в 1829 году Николай Раевский нагрузил его ящиком рейнвейна (белого столового вина, производившегося в Рейнской области и весьма популярного в то время в России), который и был выпит по дороге в Новочеркасск с Дуровым (несомненно, при решающем участии последнего). Ничего удивительного в этом нет, поскольку всю дорогу путешественники предавались азартной карточной игре.
           Но в повседневной жизни соблазны Вакха поэта не искушали. Во время работы на его стол ставили не бутылку вина, а кружку лимонада.
          Те же привычки Пушкин сохранил и после женитьбы. В семье поэта к праздникам неизменно покупалось несколько бутылок легкого французского вина - и все. А семья была немалая, если считать сестер Натальи Николаевны и неизбежных в таких случаях гостей. Например, 26 мая 1836 года в погребе Рауля было куплено шесть бутылок вина. По-видимому, к праздничному обеду в честь дня рождения поэта были приглашены Сергей Львович Пушкин и Ольга Сергеевна Павлищева с мужем [11].
          Сам Пушкин описывал в письме к Наталье Николаевне, как он пытался дать урок неисправимому поклоннику Бахуса Левушке: " ... третьего дня сыграл я славную штуку со Львом Сергеевичем. Соболевский, будто ненарочно, зовет его ко мне обедать. Лев Серг. является. Я перед ним извинился, как перед гастрономом, что, не ожидая его, заказал себе только ботвинью да beafsteaks. Лев. Серг. тому и рад. Садимся за стол, подают славную ботвинью; Лев Серг. хлебает две тарелки, убирает осетрину; наконец требует вина; ему отвечают: нет вина. - Как нет? Александр Сергеевич не приказал на стол подавать. И я объявляю, что с отъезда Натальи Николаевны я на диэте - и пью воду. Надобно было видеть отчаяние и сардонический смех Льва Сергеевича, который уж ко мне, вероятно, обедать не явится. Во все время Соболевский подливал себе воду то в стакан, то в рюмку, то в длинный бокал и потчивал Льва Серг., который чинился и отказывался. Вот тебе пример моих невинных упражнений".
           К сожалению, отечественными винами Пушкин, по-видимому, пренебрегал. Столь любимое на Дону "Цимлянское" в его романе подают на стол в провинциальном доме Лариных, и это должно иллюстрировать царящую здесь простоту нравов. Кстати столь же пренебрежительно высказался о "Цимлянском" и П. Вяземский в одном из писем к поэту: "Самолюбие как пьяница: сперва пои его хорошим вином, Моетом, а там, как хмель позаберет, подавай и полушампанское и Цимлянское, на старые дрожжи все покажется хорошо".
           Организм Пушкина был четко ориентирован на природный цикл. Как всем известно, он не любил весны и лета и оживал с наступлением осенью. Подобная зависимость имеет глубокие и не до конца познанные причины и может трактоваться с позиций психопатологии. Во всяком случае она часто наблюдается у людей, страдающих всякого рода психическими отклонениями. Если относить к подобным отклонениям и саму гениальность, то все, как говорится, сходится. Но есть ли смысл эти объяснения искать? Сам Пушкин фактически подшутил над вопрошающими потомками, когда объяснил свое неприятие "теплого сезона" самыми прозаическими причинами:

.......я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен;

Ох, лето красное, любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи...

           На самом деле ощущения его были скорее иррациональными. Весной к нему приходила безотчетная тоска. В воспоминаниях Л. Павлищева, воспроизведен разговор поэта с сестрой Ольгой:
           "В феврале того же 1829 года, чувствуя какую-то безотчетную грусть, Пушкин сказал сестре: "Боже мой! Как мне не хорошо! Какая тоска! Кажется, совсем здоров, а нигде не нахожу себе места; кидаюсь и мечусь во все стороны, как угорелая кошка. Чувствую: идет весна проклятая...".
           В романе "Евгений Онегин" лирический герой Пушкина вопрошает себя о причинах столь безотчетной грусти, охватывающей его с приходом "утра года", но все вопросы остаются без ответа...

С каким тяжелым умиленьем я
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И все, что радует, живит,
Все, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно.
И все ей кажется темно?

Или, не радуясь возврату,
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?

           Весной его охватывало особое чувство - то, что он назвал "охотой к перемене мест". Осенью же ему было необходимо только уединение: осень он праздновал наедине с собой, и потому лучше всего эти праздники удавались в деревне. Будь то Михайловское или Болдино - "приют спокойствия, трудов и вдохновенья". Для обретения вдохновения Пушкин абсолютно не нуждался в ярких осенних красотах, хотя воспевал их с особой проникновенностью, как долгожданный и священный ритуал природы:

Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день.
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась...

           Он скорее ждал осени ненастной и слякотной, которая для большинства смертных ненавистна. Вот удивительные строки из его письма от 29 октября 1829 года, посланного из Болдина. Подступившая к Москве холера заставляет его волноваться о невесте, и он жалуется Плетневу: "Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь" [12]. Но эта осень оказалась болдинской! Неужели и из-за плохой погоды? М. И. Пущин вспоминал, что такой же мерзкой слякотной осенью Пушкин самозабвенно писал в Петербурге "Полтаву": " Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтобы записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки".
           Впоследствии эта таинственная зависимость от времен года была осознана Пушкиным просто как свойство его организма:

И с каждой осенью я расцветаю вновь,
Здоровью моему полезен русский холод...

           Что же касается желаний - неизбежных спутников здорового благоденствующего организма - то можно сказать, что наиболее пылким и ненасытным из них для Пушкина неизменно оставалось желание любовное. В "Онегине он именует его "привычкой милой". Он обладал поистине огненной чувственностью, и это, вероятно, тоже было свойством его организма. А гением своим он умел, когда хотел, облечь его в высокую поэзию (хотя порой рассуждал на этот счет с шокирующим цинизмом). С этим связан миф - а может быть, и не миф? - о Пушкине-Дон Жуане. Но разве не искренен пушкинский Дон Жуан, произнося слова, которые не раз мог бы повторить и его создатель:

На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет... Так, разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.

           Из такого любовного "протеизма" рождались стихи, которые, согласитесь, все оправдывают, и в этом умении вновь и вновь переживать любовь как открытие и перерождение - весь Пушкин и один из секретов его пленительной лучезарности.

Назад

Коллекция Евгения Пескина

Controversial Russian Literature

Об африканских корнях А.С. Пушкина [Б.Безродный]

О дне рождения Александра Сергеевича [Н.Забабурова]

Пушкин в Ростове [И.Балашова]

Черная речка [Н.Бусленко]

Один вечер для души [Е.Капустина]

Первозданный "Тихий Дон" [A.Скрипниченко]

Парад прошел по полной программе [И.Звездина]

Всю жизнь быть Джузеппе... [В.Концова]

Зритель возвращается [И.Звездина]

Когда вы в последний раз были в кукольном театре? [В.Концова]