1818 К Н. Я. Плюсковой На лире скромной, благородной Земных богов я не хвалил И силе в гордости свободной Кадилом лести не кадил. Свободу лишь учася славить, Стихами жертвуя лишь ей, Я не рожден царей забавить Стыдливой музою моей. Но, признаюсь, под Геликоном, Где Кастилийский ток шумел, Я, вдохновленный Аполлоном, Елисавету втайне пел. Небесного земной свидетель, Воспламененною душой Я пел на троне добродетель С ее приветною красой. Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой, И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.

1818 году Пушкин написал любопытное стихотворение, которое было напечатано в следующем году в журнале "Соревнователь просвещения и благотворения" (книжка 10) под немного странным и непривычно тяжеловесным названием - "Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны". "Вызов" этот скорее всего последовал от фрейлины императрицы Натальи Яковлевны Плюсковой, которая предложила поэту написать поздравительные стихи императрице, и впоследствии это стихотворение публиковалась под названием "К Н. Я. Плюсковой".
          Б. Томашевский с полным основанием считал его политическим вызовом Пушкина, поскольку в те годы Елизавета Алексеевна пребывала на положении опальной царицы, и в ранних декабристских кружках обсуждалась даже возможность возведения ее на русский престол после политического переворота ^[1]. Но, согласитесь, есть в нем и нечто другое - субъективная лирическая интонация, может быть, даже некоторая своевольная дерзость, словно юный поэт дает себе право выбирать среди "земных царей" по достоинствам и воспевать "тайно" "приветную красу" русской императрицы. Недаром есть мнение, что Пушкин был очарован Елизаветой Алексеевной еще в ту пору, когда видел ее во время лицейских экзаменов (так считал И.Пущин), а современная исследовательница К. Нестерова полагает даже, что есть основания видеть в Елизавете Алексеевне предмет "утаенной любви" поэта и прототип его Татьяны ^[2].
          Стихотворение Пушкина, посвященное императрице, появилось не вдруг. Впервые Елизавету Алексеевну поэт увидел на торжественном акте открытия Лицея 19 октября 1811 года. Поскольку есть мнение, что эта встреча оказалась решающей и навеки привязала его сердце к императрице, попытаемся представить, какой он мог ее увидеть.
          Елизавета Алексеевна, урожденная немецкая принцесса, выбранная Екатериной II в жены любимому внуку Александру из многих претенденток, вряд ли прожила в России жизнь счастливую, хотя полюбила свою новую родину и всячески стремилась наладить непростые отношения со своим державным супругом. Баденская принцесса Луиза прибыла в Россию в 1792 году вместе со своей младшей сестрой и сумела быстро очаровать всех своей красотой и мягким нравом. По отзывам современников, она была высока, стройна, обладала грациозностью и такой легкой походкой, что ее сравнивали с нимфой и с Психеей. Греческий профиль, правильный овал лица, большие голубые глаза, пепельно-белокурые волосы - все это довершало ее очарование и не могло не увлечь юного жениха, которому не исполнилось еще и 16 лет. 28 сентября 1793 года состоялось торжественное бракосочетание принцессы, получившей после православного крещения имя Елизаветы Алексеевны, и великого князя Александра Павловича. Первые их годы были относительно безоблачны. Правда, брак долго оставался бездетным. Получилось так, что в 1796 году свекровь Елизаветы Алексеевны, императрица Мария Федоровна, родила сына-богатыря Николая, будущего русского императора. А Елизавета Алексеевна стала матерью только спустя три года. Великая княжна Мария Александровна родилась 18 мая 1799 года, но родительское счастье оказалось недолгим: через год, в июле 1800 года, малютка скончалась. Это горе оказалось началом целой череды бедствий.
          Павел в конце своего царствования явно изменил отношение к сыну и невестке, которые чувствовали себя в его обществе крайне напряженно. Во время ужинов в сыром и мрачном Михайловском замке, который Павел сделал своей резиденцией, Елизавета Алексеевна неизменно была холодна и молчалива.
          После трагических событий 1801 года Елисавета Алексеевна пыталась оказать своему мужу всяческую нравственную поддержку. Вряд ли ей была известна истинная подоплека свершившегося государственного преступления, но она, как и большинство, чувствовала явное облегчение и смотрела в будущее с надеждой. В числе сторонниц бывшего императора она явно не была, хотя, разумеется, не могла одобрять и цареубийства. Но нам никогда уже не узнать, до какой степени простиралась ее осведомленность. В той зловещей истории еще немало тайн.
          В сентябре 1801 года двор переселился по случаю коронации в Москву. Елизавета Алексеевна тяготилась постоянными балами, обедами и ужинами и вернулась в Петербург в крайнем утомлении Здесь ее ждала весть о несчастье - в Швеции скончался ее отец, маркграф Баденский Карл-Людвиг. В течение следующей зимы она из-за траура мало выезжала в свет. В это время начинается увлечение Александра I княжной Марией Антоновной Нарышкиной, и уже на исходе 1803 года в письмах Елизаветы Алексеевны начинают звучать грустные нотки, полунамеки и жалобы на тягостные предчувствия.
          У императрицы детей не было, а М. Нарышкина хвасталась перед нею своей очередной беременностью. 10 июня 1804 года императрица писала своей матери: " Говорила ли я вам, что первый раз она имела нахальство сама сообщить мне о своей беременности, которая была еще в начале, так что я могла бы отлично не заметить ее. Я нахожу, что для этого нужно обладать невероятным нахальством, это было на балу, и ее положение было не так заметно, как теперь. Я разговаривала с ней, как со всеми остальными, и осведомилась о ее здоровье. Она ответила, что чувствует себя не совсем хорошо, "так как я, кажется, беременна". Не правда ли, дорогая мама, что нужно было иметь удивительное нахальство, чтобы сказать это, ибо она отлично знала, что мне известно, от кого она могла быть беременна. Не знаю, что будет дальше и чем все это кончится; знаю только, что я не стану портить характер и здоровье ради человека, того не стоящего, но терпение может иногда превзойти человеческие силы" ^[3].
          Несомненно, все это доставляло Елизавете Алексеевне особые страдания, потому что отсутствие детей в семье царствующего монарха превращалось в проблему государственного значения. Демонстративное поведение М. А. Нарышкиной могло убедить всех, что виновна в таком положении именно императрица Елизавета Алексеевна.
          Вполне понятная горечь и для всех явное, даже демонстративное охлаждение к ней императора Александра Павловича заставляли ее порой искать утешения в мимолетных связях. Так, известны ее близкие отношения с князем Адамом Чарторижским (1770-1861), одним из сподвижников Александра I, который занимал в 1801-1805 г. г. пост российского министра иностранных дел. Была у ней связь и с офицером Охотниковым, от которого в 1806 году она родила дочь. Быть может, это был некий способ самоутверждения.
          Это долгожданное материнство на какое-то время вернуло ей счастье. 1807 год прошел для Елизаветы Алексеевны в заботах о ребенке. Она нянчилась со своей малюткой целыми днями и отдавала ей все свое внимание. В это время умерла от чахотки ее любимая фрейлина и подруга Н. Ф. Голицына, и Елизавета Алексеевна взяла на попечение ее старшую дочь, тоже Лизу, чтобы воспитать ее вместе со своей дочерью.
          Но этим мечтам не суждено было сбыться: через полтора года погиб и этот ребенок( у девочки резались зубы, и врачи не смогли справиться с возникшим воспалением).
          Горе Елизаветы Алексеевны было безмерным. Четыре дня и четыре ночи она провела без сна у тела дочери, пока оно не было перенесено в Невскую лавру.
          Сардинский посланник при русском дворе Жозеф де Местр вспоминал, как врач Виллие, утешая императора, сказал, что он и императрица еще молоды и у них еще могут быть дети. "Нет, друг мой, - ответил император, - Господь не любит моих детей". (Эти слова оказались пророческими, потому что детей у супругов больше не было. - Н. З.)
          Горе, постигшее императрицу, самым тяжелым образом отразилось на ее здоровье, потому что она переживала его в полном духовном одиночестве. Александр I возобновил отношения с М. А. Нарышкиной, причем оказывал ей все внешние знаки внимания, что глубоко ранило императрицу. Вдовствующая императрица Мария Федоровна явно недолюбливала свою невестку, часто публично высказывала ей всякого рода замечания. Это отдаляло императрицу и от остальных членов царской семьи, находившихся под влиянием Марии Федоровны.
          Она предпочитала уединение, жила очень замкнуто, и, погрузившись в свое горе, молча и безропотно покорилась судьбе, стараясь не роптать.
          На торжественном акте Лицея императрица Елизавета Алексеевна появилась как раз в этот нелегкий момент своей жизни. Отчуждение ее от императорской семьи для приближенных было очевидно. Но и лицеисты смогли почувствовать в ее манерах и поведение нечто неформальное, не диктуемое только этикетом. После того, как закончилась официальная часть церемонии, императорское семейство отправилось осматривать новое заведение. Предоставим слово очевидцу, И. Пущину: "Царь беседовал с министром. Императрица Мария Федоровна попробовала кушанье. Подошла к Корнилову, оперлась сзади на него плечом, чтоб он не приподнимался, и спросила его: "Карош суп?" Он медвежонком отвечал: "Oui, monsieur!" (фр. :Да, месье). Сконфузился ли он и не знал, кто его спрашивал, или дурной русский выговор, которым сделан был ему вопрос, - только все это вместе почему-то побудило его откликнуться на французском языке и в мужском роде. Императрица улыбнулась и пошла дальше, не делая уже бо
          льше любезных вопросов, а наш Корнилов соника попал на зубок; долго преследовала его кличка: monsieur. Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринужденною своею приветливостию ко всем - она как-то умела и успела каждому из профессоров сказать приятное слово. Тут, может быть, зародилась у Пушкина мысль стихов к ней:
          На лире скромной, благородной... - пр. ^[4].
          Здесь прекрасно передан контраст, очевидный для лицеистов, между Елизаветой Алексеевной, с ее непринужденностью и врожденной грацией, и властной Марией Федоровной, привыкшей безоговорочно царить, и не только в собственной семье. И. Пущин считал, что стихи, посвященные Елизавете Алексеевне, Пушкин сочинил еще в Лицее, в 1816 году, храня эти первые детские впечатления, но позднейшие изыскания вывели на новую дату - 1818 год ^[5].
          В 1812 году Елизавета Алексеевна вряд ли появлялась в Царском Селе. Разыгравшиеся драматические события вынужденно оторвали ее от личных переживаний, вызвали в ней небывалый подъем духа и подвигли ее к совершенно новой деятельности. В письмах к матери в Германию она подробно описывала ход военных действий, восхищалась героизмом русских воинов и признавала, что именно теперь окончательно почувствовала Россию своим подлинным отечеством.
          Ей открылась и оборотная сторона войны: сотни раненых и искалеченных воинов наполнили Россию, многие семьи остались без кормильца. По ее инициативе возникает патриотическое общество, которое официально начало свою деятельность 12 ноября 1812 года. Его задачи были многообразны: выдача пособий, размещение больных и раненых в больницах, создание сиротских домов и казенных школ для обучения детей погибших офицеров. В этом же году было создано Сиротское училище и при нем Дом трудолюбия для обучения и содержания на казенный счет дочерей офицеров, павших на войне. Впоследствии это учебное заведение, постоянное опекаемое императрицей, стало называться Елизаветинским институтом. Все это усилило ее популярность в русском обществе.
          В годы войны Елизавета Алексеевна виделась с императором Александром I лишь урывками, потому что он постоянно находился при армии. Но в 1813 году она все-таки побывала в Царском Селе. В программе автобиографии Пушкина есть любопытная запись: "Государыня в Царском Селе. 1813". Скорее всего императрица появилась в один из летних месяцев. Чем запомнился Пушкину этот ее приезд? Сторонникам гипотезы об "утаенной любви" поэта к Елизавете Алексеевне есть над чем пофантазировать.
          По воле императора в 1813 года Елизавета Алексеевна отправилась в Германию, где почти два года провела у своих родных. Но в Лицее по-прежнему дни ее рождения и именин оставались табельными: занятия в честь праздников официально отменялись. В честь именин императрицы 5 сентября 1814 года Пушкин вместе с Малиновским и Пущиным тайком изготовили гоголь-моголь с ромом, за что чуть не подверглись серьезному наказанию.
          В 1816 году, когда в Европе утихли наконец военные бури, двор на лето вернулся в Царское Село. Именно к этому времени относится забавный эпизод, когда Пушкин в темном дворцовом коридоре по ошибке наградил поцелуем почтенную фрейлину императрицы Елизаветы Алексеевны, приняв ее за молоденькую горничную Наташу. Но К. Викторова, а за ней и Л. Краваль полагают, что поцелуй этот мог быть адресован вовсе не горничной, а самой императрице: ведь именно в ее покоях вся эта сцена разыгралась. Признаться, такое предположение кажется нам весьма сомнительным.
          Этим летом императору Александру I пришла в голову мысль посылать лицеистов дежурить при императрице в качестве пажей. Он считал, что это придаст им, по выражению И. Пущина, больше "развязности", т. е. светской непринужденности и ловкости. Энгельгардт такому проекту воспротивился и был, вероятно, абсолютно прав. Но лицеисты, сновавшие по царскосельскому парку, так или иначе приобщались к придворным будням и праздникам. Если Пушкин действительно был влюблен в Елизавету Алексеевну, то именно этим летом, когда он имел все возможности если не общаться с ней, то видеть ее постоянно. Собственно, в таком почтительном преклонении перед женщиной, которая была на двадцать лет старше, не было ничего странного: среди увлечений юного Пушкина и Евдокия Голицына, и Екатерина Андреевна Карамзина - дамы того же возраста.
          За годы, проведенные в разлуке с Россией, Елизавета Алексеевна еще больше отдалилась от императора и от царской семьи, где она как никогда чувствовала себя чужой и одинокой. По складу своего характера склонная к меланхолии и отрешению, она помышляла чуть ли не о разводе, мечтая закончить жизнь где-нибудь в тихом уединении, но непременно в России. Ее отчаяние усилилось вследствие нового постигшего ее несчастья. Маленькая Лиза Голицына, которую она воспитывала после смерти Н. Ф. Голицыной и которая неотлучно при ней находилась, стала хворать и в декабре 1816 года умерла. Это новое горе воскресило воспоминания о собственной дочери, и Елизавета Алексеевна буквально не находила в себе сил и далее сопротивляться судьбе и подчинила свою жизнь девизу - souffrir en silence (страдать молча).
          Елизавета Алексеевна целиком предалась благотворительной деятельности в рамках созданного ею Женского патриотического общества, в ведении которого к 1821 году были уже упомянутое Сиротское училище и еще шесть школ в Петербурге. По воспоминаниям приближенной к императрице фрейлины Саблуковой, она тратила на цели благотворительности почти все свои личные средства, предпочитая делать это без огласки, тайно, что соответствовало особенностям ее характера.
          Внутри царской семьи положение Елизаветы Алексеевны оставалось весьма сложным. В июле 1817 года состоялось бракосочетание великого князя Николая Павловича, будущего русского императора, с принцессой Шарлоттой Прусской. В письме от 3 мая этого же года Николай, давая своей невесте наставления, подчеркивал, что та должна неукоснительно повиноваться Марии Федоровне, но не допускать ни малейшей откровенности с императрицей Елизаветой. Ей в семье попросту не доверяли.
          В 1817 году Елизавета Алексеевна познакомилась с Н. М. Карамзиным, который сделался ее постоянным посетителем и лектором.
          Отношения императрицы с историком заслуживают внимания, потому что они сразу стали довольно сердечными и приняли характер взаимного доверия. Карамзин сумел заинтересовать Елизавету Алексеевну своими беседами, читал ей "Историю государства Российского". Частенько для практики в русском языке императрица сама читала вслух произведения историка, и при этом происходил оживленный обмен мыслями. За последующие годы доверие Елизаветы Алексеевны к историку настолько возросло, что она начала читать ему свои дневники за все время пребывания в России. Бывали случаи, когда она не решалась читать вслух некоторые отрывки слишком интимного свойства, тогда она передавала тетрадь Николаю Михайловичу, и он молча прочитывал отмеченные строки. Этот свой дневник императрица хотела завещать Карамзину. Но ее желание не было исполнено. Карамзин скончался через две недели после нее, доверив на смертном одре ее волю князю Александру Николаевичу Голицыну.
          Только тогда все обстоятельства этой многолетней дружбы императрицы с русским историком стали известны царскому семейству. После смерти Карамзина дневники Елизаветы Алексеевны оказались в руках людей, не понимавших и не любивших ее при жизни. Император Николай I нашел более целесообразным предать все забвению и лично сжег эти дневники, по соглашению с императрицей Марией Федоровной. Остается только пожалеть об исчезновении этого драгоценного исторического материала.
          В письме к поэту И. Дмитриеву от 30 сентября 1821 года Н. М. Карамзин писал, что счастлив общаться с этой "редкой женщиной" и что посвятил ей, быть может, последние в своей жизни стихи:

Здесь все мечта и сон, не будет пробужденья!
Тебя узнал я здесь, в прелестном сновиденье:
Узнаю наяву!

          Положение "опальной царицы" укрепило репутацию Елизаветы Алексеевны в среде дворянской оппозиции. Федор Глинка, редактор журнала "Соревнователь Просвещения и благотворения", в котором было напечатано послание Пушкина Н. Я. Плюсковой, всерьез обдумывал возможность дворцового переворота и возведения на престол Елизаветы Алексеевны. Проект этот обсуждался и перед восстанием декабристов. В частности, во время следствия по делу декабристов о С. Трубецком сообщалось следующее: "За два дни он говорил, чтобы действовать как можно тише и не лить крови; и тут и во время известия о смерти проговаривал, что нельзя ли императрицу Елизавету на трон возвести" ^[6].
          На фоне подобных проектов пушкинская строка "я пел на троне добродетель" должна была звучать особенно дерзко. Более того, Пушкин противопоставил Елизавету Алексеевну всем прочим земным владыкам, недостойным хвалы. В его стихотворении благородный и неподкупный певец, не рожденный "царей забавить", и Елизавета, воплощающая "добродетель на троне", оказываются достойными друг друга. Поэт, обозревая земных владык, делает свободный выбор, повинуясь лишь вдохновению:

Я, вдохновленный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.

          С голосом певца сливается и голос народа: в последних строках стихотворения акцентирован его гражданский пафос. Но "простому гимну" предан и несколько необычный лирический тон.

Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой.

          О какой любви говорит поэт?
          Л. Краваль, исследуя рисунки Пушкина, приходит к выводу, что есть основания говорить о тайной любви поэта к императрице ^[7]. Во-первых, она обратила внимание на явное сходство известного портрета еще юной Елизаветы Алексеевны (гравюра Турнера с портрета Монье), где императрица изображена возле зеркала перед вазой цветов, и описания пушкинской Людмилы в поэме "Руслан и Людмила":

Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов ряд,
Ни песни лести и веселья
Ее души не веселят;
Напрасно зеркало рисует
Ее красы, ее наряд;
Потупя неподвижный взгляд,
Она молчит, она тоскует.

          Портрет императрицы Л. Краваль обнаруживает в "адских" рисунках Пушкина 1823 года: "Елизавета Алексеевна изображена со склоненной головой на гибкой шее в ожерелье. Этот женский портрет - один из красивейших в пушкинской графике. ... Этот образ похож на Психею, на прообраз той виньеты, которую желал Пушкин к первому изданию своих стихов ("Виньетку бы не худо; даже можно, даже нужно - даже ради Христа сделайте, именно: Психея, которая задумалась над цветком", - писал он брату Льву и П. Плетневу 15 марта 1824 года). Такая виньетка, понятно, означала бы посвящение, и та, которую называли Психеей, поняла бы это". Кстати, если уж Пушкин и желал сделать тайное посвящение, то расчет его был точным. Издания его произведений неизменно преподносились Елизавете Алексеевне. В 1824 году А. Тургенев просил Вяземского прислать ему экземпляр "Бахчисарайского фонтана", какой "получше", специально для вручения императрице. Вяземский выполнил поручение и посоветовал А. Тургеневу через Карамзина посодействовать, чтобы поэта "отблагодарили". Но А. Тургенев сообщил, что "все испортил" Уваров, всех опередивший и уже успевший вручить Елизавете Алексеевне экземпляр поэмы. В 1825 году Елизавета Алексеевна в письме поблагодарила Карамзина, приславшего ей "новую" поэму Пушкина (вероятно, речь шла о "Евгении Онегине").
          Елизавета Алексеевна, разумеется, помнила о поэте, столь ее возвеличившем, и в 1820 году, по совету друзей поэта, Н. Карамзин обратился к ней с просьбой содействовать смягчению участи Пушкина. Может быть, и ей обязан поэт тем, что оказался не в сибирских снегах, а у брегов Тавриды.
          Отправленный в многолетнюю ссылку, поэт вернулся в Петербург, когда уже наступила эпоха нового царствия...
          В начале 1820-х годов Елизавета Алексеевна пережила несколько тяжелых потерь: умерла верная ее подруга графиня Варвара Головина, а вслед за ней - сестра Амалия, которая приехала с Елизаветой Алексеевной в Россию еще в ту далекую пору, когда Екатерина выбирала среди них невесту для любимого внука и наследника, и прожила при русском дворе всю жизнь. "Императрица Елизавета от горести похудела и не перестает плакать о сестре", - писал Карамзин И. Дмитриеву 27 ноября 1823 года. С этого времени она почувствовала признаки серьезного недомогания, стали повторяться сердечные приступы. Для нее стали утомительны пешие прогулки, и врачи запретили ей ее любимое развлечение - верховую езду.
          1824 год принес ей много новых огорчений. В январе император заболел тяжелым рожистом воспалением и жизнь его оказалась в опасности. Елизавета Алексеевна во все время болезни самоотверженно за ним ухаживала, и с этого началось новое сближение супругов. В июне они пережили новое горе: скончалась от чахотки восемнадцатилетняя дочь М. А. Нарышкиной, к которая была последней из оставшихся в живых дочерей императора и к которой он был очень привязан. Елизавета Алексеевна отнеслась к переживанию императора с полным пониманием и совершенно искренне скорбела о юной девушке, умершей накануне своей свадьбы. Какая-либо ревность уже была неуместна, потому что позади было слишком много общих потерь.
          Весной и летом здоровье Елизаветы Алексеевны ухудшилось: она ослабела, потеряла аппетит и сон.
          Но на этот раз император был по-настоящему обеспокоен и советовался с врачами, где бы лучше было больной провести зиму. Говорили об Италии, но, помимо политических соображений, сама императрица и слышать не хотела о поездке за границу. Совещания ничем не закончились, тем более внимание было отвлечено страшным наводнением, происшедшим в Петербурге. Зиму Елизавете Алексеевне пришлось провести в тяжелом петербургском климате, и это окончательно подорвало ее здоровье. К весне положение стало настолько серьезным, что врачи решительно заявили, что она не больше сможет провести осень и зиму на севере.
          После долгих переговоров выбор пал на Таганрог. Вопрос о ее местопребывании был решен императором с врачами без участия Елизаветы Алексеевны. Верная своему принципу ни во что не вмешиваться, она молча согласилась на все.
          Конец лета 1825 года прошел в приготовлениях к дальней поездке. Архитектору Шарлеманю было поручено съездить в Таганрог и, выбрав соответствующее помещение, привести все в порядок к приему высоких гостей.
          Император отправился из Царского Села на юг 1 сентября 1825 года и прибыл в Таганрог 13 сентября. Два дня спустя, 3 сентября, покинула столицу Елизавета Алексеевна; она ехала тем же путем, но гораздо тише, чтобы не утомляться, и приехала в Таганрог десятью днями позже, чем император.
          На третий день путешествия она писала матери, что благодаря заботливости императора, который сам составил маршрут и, проезжая вперед, делал все нужные распоряжения и предусматривал все до мельчайших подробностей, ее путешествие было обставлено всевозможными удобствами и она не чувствовала ни малейшего утомления. Напротив, она высказывала матери свою радость по поводу того, что уехала из Петербурга и могла отдохнуть от той жизни, которая ее тяготила: "Никаких визитов, никаких записок, на которые нужно отвечать, никого, кто бы постоянно отвлекал по пустякам".
          23 сентября она благополучно прибыла в Таганрог и была встречена на последней станции перед городом Александром Павловичем. Сначала супруги отправились в греческий Александровский монастырь, где выслушали благодарственный молебен. Елизавета Алексеевна чувствовала себя настолько хорошо, что без посторонней помощи вышла из экипажа и выслушала богослужение стоя. Оттуда они направились в приготовленный дом градоначальника Папкова, называвшийся Таганрогским дворцом, но по скромности и простоте своей представлявшим не более как благоустроенное хозяйство, или усадьбу, зажиточного провинциального помещика.

          В этом доме Александр Павлович и Елизавета Алексеевна почти целый месяц прожили тихо и уютно. В октябре император на несколько дней ездил на Дон и посетил Новочеркасск. Возвращаться в Петербург ему явно не хотелось, и это было по душе Елизавете Алексеевне, которой явно понравилось на новом месте. Вероятно, это был самый счастливый месяц за последние двадцать лет их жизни.
          А развернувшиеся дальше трагические события нашли отражение в дневнике Елизаветы Алексеевны, который, к счастью, не был отправлен в огонь. Как известно, Александр Павлович заболел после поездки по приглашению М. С. Воронцова в Крым. Елизавета Алексеевна вела подробные записи о его болезни, которые помогают нам лучше понять и ее отношение к мужу, и ее характер. В эти дни, словно чувствуя неизбежность скорой и вечной разлуки, они впервые наслаждались тихим семейным счастьем. Елизавета Алексеевна почувствовала себя почти здоровой, полюбила морские прогулки. Ее глубоко трогали постоянные знаки внимания, на которые не скупился Александр Павлович. Им впервые со времен молодости было хорошо вдвоем. Елизавета Алексеевна далеко не сразу поняла, что болезнь ее мужа смертельна. Она не отходила от умирающего, сама закрыла ему глаза, приняв его последний вздох.
          Письма ее этих дней полны неподдельного отчаяния. В них вылились те чувства, которые Елизавета Алексеевна питала к своему супругу всю жизнь и которые таила в глубине души. Потеря была особенно непереносимой потому, что именно в последние месяцы началось ее новое сближение с мужем.
          Через два дня после кончины Александра Павловича она писала матери: "Пишу вам, дорогая мама, не зная, что сказать. Я не в состоянии дать отчет в том, что я чувствую: это одно непрерывное страдание, это чувство отчаяния, перед которым, я боюсь, моя вера окажется бессильной. Боже мой! Это кажется выше моих сил! Если бы он не оказывал мне столько ласки, если бы он не давал мне до последней минуты столько доказательств своего нежного расположения. Мне суждено было видеть, как испустил дух этот ангел, сохранивший способность любить, когда он уже потерял способность понимать. Что мне делать с моей волей, которая была подчинена ему, что мне делать с жизнию, которую я готова была посвятить ему! Мама, мама, что делать, как быть! Впереди все темно...
          ... Здесь все окружающее напоминает мне его нежную заботливость, его радость, которую он испытывал, когда ему казалось, что он нашел какую-нибудь вещь, которая могла доставить мне лишнее удобство, когда он спрашивал меня раза три, четыре в день: "Хорошо ли тебе? Все ли у тебя есть?"
          ...Что касается меня, я могу сказать совершенно искренно: для меня, отныне, не существует ничто. Для меня все безразлично, я ничего не жду, я ничего не желаю, я не знаю, что я буду делать, куда я поеду, я знаю одно, что я не вернусь в Петербург: для меня это немыслимо!
          ... Я давно уже принесла ему в жертву свою волю, как в повседневной жизни, так и в более важных делах: вначале это требовало усилия, со временем это стало отрадою; я смешивала свою покорность его воле с покорностью воле Божией, так как я считала это своим долгом; когда я колебалась в чем-нибудь, я говорила: он этого хочет! И хотя это не совпадало с моим желанием, но я была довольна. Теперь я не знаю, как устроить свою жизнь".
          Эти письма разрушают все сомнения насчет правдивости легенды, превратившей императора Александра в сибирского старца Федора Кузьмича. Елизавета Алексеевна явно не могла быть сообщницей своего супруга и так натурально изображать безмерное горе. Она вообще не была способна к притворству.
          Она действительно не могла решить ничего определенного насчет устройства своей будущей жизни. В Петербург она отказалась возвращаться категорически. По завещанию Александра Павловича, ей достались два дворца - Ораниенбаумский и Каменноостровский. Она уступила их великому князю Михаилу Павловичу и его супруге. Она отказалась и от оклада в миллион рублей в год, который был назначен ей императором Николаем. Обсуждался вопрос о том, чтобы поселиться в каком-нибудь из подмосковных имений, и ей было предложено несколько вариантов. Но к решениям она пока была не готова.
          Тело Александра Павловича было отправлено в Петербург, а Елизавета Алексеевна оставалась в Таганроге до конца апреля 1826 года, потому что состояние ее здоровья исключало возможность переезда. Она выехала из Таганрога 22 апреля, и в Калуге должна была встретиться с вдовствующей императрицей Марией Федоровной, выехавшей ей навстречу. Но она успела доехать только до Белева. О последних ее днях сохранились подробные записки ее секретаря Н. М. Лонгинова, сопровождавшего императрицу в этом путешествии.
          Долгая дорога, по-видимому, оказалась для нее непосильным испытанием. За день до смерти Елизаветы Алексеевны ее кортеж прибыл в Орел, и она пожелала тут же отправиться дальше, в Белев.
          "Ее Величество, на мой взгляд, выглядела очень плохо; на ней была шляпа с большими полями, и она старалась скрыть под ними свое лицо. Хотя в комнате был полумрак, но я все-таки заметил, что ее лицо горело, глаза ввалились и были тусклы; голос ее прерывался и был беззвучен, словно она охрипла. Баронесса Розен получила позволение стать в зале на ее проходе и стояла подле Валуевой. Государыня подошла к ней и, когда баронесса нагнулась, чтобы взять руку Ее Величества и поцеловать ее, императрица отняла руку и нагнулась, чтобы поцеловать ее. Это движение, вероятно, очень утомило государыню, которая, наклонясь, чувствовала всегда сильную боль в желудке. К тому же императрица не любила, чтобы ей целовали руку даже тогда, когда она была здорова. Государыня была так слаба, что, отходя от баронессы, она шаталась.
          Дойдя до половины зала, Ее Величество попросила подать ей мантилью. Лакей набросил ее на плечи государыни так ловко, что поправлять ее не было надобности, но государыня не двигалась с места, делая вид, что она оправляет вуаль и мантилью то с одной, то с другой стороны. Я прекрасно видел, что она делала это только для того, чтобы отдышаться. Сделав три-четыре шага и не будучи в состоянии идти дальше, она села в кресло, неподалеку от дверей, и , просидев минуты две, встала и пошла. Пройдя переднюю, она попросила князя Волконского дать ей руку, чтобы сойти с лестницы. Это было необычайно, так как ее величество спускалась всегда одна. На лестнице она снова была вынуждена остановиться, чтобы отдышаться, но не пожелала сесть в предложенное ей кресло. Отдохнув с минуту, она сошла с лестницы и села в карету. Из Орла в Белев поездка была не по ее силам, дальняя и трудная, тем более что дорога была испорчена дождями...".
          Откуда брались силы у умирающей женщины не только выдерживать тяготы такого путешествия, но и пытаться сохранять то достоинство и независимость, которые ей всегда были свойственны? Но по приезде в Белев, вечером, она поняла, что не сможет продолжать путь, и велела известить об этом Марию Федоровну, ожидающую ее в Калуге, прося ее приехать в Белев. Поистине драматично описание Н. М. Лонгиновым ее последней трапезы, когда, пытаясь скрыть от присутствующих свое состояние, она совершала поистине героические усилия: "Я сидел за столом напротив Ее Величества и был в самом затруднительном положении, боясь взглянуть на нее, ибо это заставляло ее говорить, а говорить ей уже было трудно: она насилу дышала....За обедом Ее Величество кушала только суп, но всякая ложка супа производила жесточайший кашель, и это так утомляло ее, что от этого одного у ней мог пропасть аппетит. ... Подали вареную рыбу. Ее Величество долго ловила ее вилкой, пока ей удалось захватить и положить в рот кусочек величиной с горошинку".
          Отправившись спать, Елизавета Алексеевна не разрешила никому ночевать в ее комнате, ссылаясь на то, что ей это может помешать. Она уверила всех, что у ней хватит сил позвонить, если понадобится какая-то помощь. Ночью она звонила несколько раз, прося то поправить подушки, потому что она могла спать только в полусидячем положении, то дать ей лекарства. В последний раз она вызвала к себе горничную в четыре часа утра, спросив, нет ли поблизости кого-нибудь из врачей. Но когда ей предложили врача привести, она отказалась. Горничная тем не менее отправилась за врачом, и он явился через пятнадцать минут, но императрица уже спала вечным сном, и ему оставалось только констатировать смерть. Это произошло в ночь с 3 на 4 мая 1826 года. ...

          Она ушла так же тихо, как и жила. "Ее мало знали при жизни, - говорил князь П. Вяземский. - Как современная молва, так и предания о ней молчаливы".
          Людям, плохо ее знавшим, она казалась безучастной и холодной. А Карамзину она как-то призналась, что ее нежелание быть на виду доходило даже до того, что она сетовала на собственную женскую привлекательность: "... нередко стоя перед зеркалом для убранства, когда она готовилась на царский выход или на бал, она сетовала и почти досадовала на дары природы, которые должны были обратить на нее общее внимание".
          Все современники, лично знавшие императрицу, единодушно свидетельствовали, что она была очень хороша собой, стройна, грациозна, до конца жизни сохраняла величественную осанку и мелодичный голос. При этом она была прекрасно образована, в совершенстве владела французским языком, на котором обычно писала, была сведуща во многих науках, следила за литературными новинками. В то же время, по самим свойствам своего характера, она была совершенно не приспособлена к тому, чтобы защищать собственные мнения и интересы, неизменно предпочитала уходить в сторону и замыкаться в горделивом одиночестве. Она не любила давать волю чувствам, страдала молча, скрыто и оттого казалась холодной и бесцветной. Не исключено, что люди такого типа черпают сладость в самом страдании. И потому вся жизнь ее прошла под флером неизбывной печали и молчаливого самопожертвования.
          Вероятно, она просто не была создана для той роли, которую ей назначила судьба, а изначально нуждалась только в обычном женском счастье, которое скорее всего могла бы обрести в детях, если бы Бог дал ей счастливое материнство, и в тихих семейных радостях. И, может быть, эту именно эту сокровенную женственность ее натуры юный Пушкин выразил как всегда точно - словами "приветная краса".
          1 мая 1829 года Пушкин отправился из Москвы на Кавказ. В "Путешествии в Арзрум" он писал, что сделал большой крюк в двадцать верст, поехав на Калугу, Белев и Орел. В Белеве было похоронено сердце Елизаветы Алексеевны. Он проезжал через этот город как раз в печальную годовщину. Может быть, он изменил маршрут не только для того, чтобы встретиться с генералом Ермоловым, но и для того, чтобы отдать дань памяти той, которую он когда-то "втайне пел"?

[1]	Томашевский Б. Пушкин. Т. 1-2. М., 1990. Т. 1, С. 160-164.
[2]	К. Нестерова. Неизвестный Пушкин (фрагмент)/ Российская газета, 10 февраля 1995 г.; Она же. "Лампада чистая любви"// Наука и религия. 1995. №6.
[3]	Автором наиболее полной биографии Елизаветы Алексеевны был великий князь Николай Михайлович, выпустивший в 1909 году книгу "Императрица Елисавета Алексеевна, супруга Императора Александра I". Т. I-II. Все ссылки на переписку и дневники императрицы даются по этому изданию.
[4]	Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М. 1988. С. 37.
[5]	Шебунин А. Н. Пушкин и "Общество Елизаветы" - Пушкин. Временник пушкинской комиссии. Т. 1. М.-Л. 1936; Костин В. И. Пушкин и журнал "Соревнователь Просвещения и благотворения" (о датировке стихотворения Пушкина "К Н. Я. П.")// А. С. Пушкин: Статьи и материалы. Горький. 1971.
[6]	Восстание декабристов. Материалы. Т. 1. М.-Л. 1925. С. 136.
[7]	Краваль Л. Рисунки Пушкина как графический дневник. М. 1997. С. 130-138.

© Забабурова Нина Владимировна