Нина Забабурова, доктор филологических наук, профессор "Все его дочери - прелесть"

Сестры Раевские

1820 Увы! Зачем она блистает Минутной нежной красотой? Она приметно увядает Во цвете юности живой... Увянет! Жизнью молодою Не долго наслаждаться ей; Не долго радовать собою Счастливый круг семьи своей,. Беспечной, милой остротою Беседы наши оживлять И тихой ясною душою Страдальца душу услаждать.... Спешу в волненьи дум тяжелых, Сокрыв уныние мое, Наслушаться речей веселых И наглядеться на нее; Смотрю на все ее движенья, Внимаю каждый звук речей - И миг единый разлученья Ужасен для души моей.

1822 Таврида Ты вновь со мною, наслажденье; (В душе) утихло мрачных дум Однообразное волненье! Воскресли чувства, ясен ум. Какой-то негой неизвестной, Какой-то грустью полон я; Одушевленные поля, Холмы Тавриды, край прелестный - Я [снова] посещаю [вас]... Пью томно воздух сладострастья, Как будто слышу близкой глас Давно затерянного счастья... - Счастливый край, где блещут воды, Лаская пышные брега, И светлой роскошью природы Озарены холмы, луга, Где скал нахмуренные своды.           (II) За нею по наклону гор Я шел дорогой неизвестной, И примечал мой робкий взор Следы ноги ее прелестной - Зачем не смел ее следов Коснуться жаркими устами, Кропя их жгучими (?) [слезами(?)]. - Нет, никогда средь бурных дней Мятежной юности моей Я не желал (с таким) волненьем Лобзать уста младых Цирцей И перси, полные томленья.

1823 Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей.           ["Евгений Онегин". Гл. I. XXXIII]
1825 Буря Ты видел деву на скале В одежде белой над волнами, Когда, бушуя в бурной мгле, Играло море с берегами, Когда луч молний озарял Ее всечасно блеском алым, И ветер бился и летал С ее летучим покрывалом? Прекрасно море в бурной мгле И небо в блесках без лазури; Но верь мне: дева на скале Прекрасней волн, небес и бури.
1828 Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный. Увы! Напоминают мне Твои жестокие напевы И степь, и ночь - и при луне Черты далекой бедной девы.... Я призрак милый, роковой Тебя увидев, забываю; Но ты поешь - и предо мной Его я вновь воображаю. Не пой, красавица при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный.
1829 Посвящение к поэме "Полтава" Тебе - но голос музы темной Коснется ль уха твоего? Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего? Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа Пройдет, непризнанное вновь? Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе - И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе, Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей Одно сокровище, святыня, Одна любовь в душе моей.

семье генерала Н. Н. Раевского, с которым Пушкин провел первые месяцы южной ссылки, было четыре дочери. В 1820 году, когда Пушкин повстречался с ними в Крыму, старшая из них Екатерина (род. 1797 г.) была уже барышней взрослой, остальные же - Елена (род. 1804 г.), Мария (род. 1805 г.), Софья (род. 1806 г.) - совсем юными. "Все его дочери - прелесть", - писал Пушкин брату 24 сентября 1820 года.
          Многие шедевры южной лирики поэта исследователи традиционно связывали с сестрами Раевскими. Это не лишено оснований, ибо именно в этот период лирика Пушкина была откровенно автобиографична, на что указывал в свое время Б. Томашевский. Прежде всего героиней популярной легенды об "утаенной любви" Пушкина стала Мария Раевская [1], будущая княгиня Волконская, которой, как считают многие исследователи, посвящены стихотворения "Редеет облаков летучая гряда...", "Таврида", "Не пой, красавица, при мне...", "На холмах Грузии", посвящение к "Полтаве", строфа XXIII из первой главы "Евгения Онегина". Но многие из этих стихотворений относят и к Екатерине Раевской [2], а с Еленой связывают стихи, написанные в Гурзуфе - "Увы, зачем она блистает..." и "Зачем безвременную скуку". Разве что Софья (может быть, за малолетством) не попала в адресаты пушкинской лирики.
          Никаких признаний, облегчающих работу исследователей, Пушкин, как чаще всего бывает, не оставил. Вся аргументация покоится на догадках, интуиции, а то и просто домыслах, так что любая из версий может показаться убедительной.
          Какие тайны скрыты за этими поэтическими строками, адресованных той, которая захватила воображение поэта в те дни, когда он впервые наслаждался южными красотами Крыма? Избрал ли он для себя из всех сестер Раевских одну, ставшую в этот момент его музой, или с каждой из них связан особый лирический сюжет? Все эти вопросы не имеют окончательного ответа, и потому невозможно с полной уверенностью "распределить" все эти южные строки так, чтобы каждой сестре, как говорят на Руси, - по серьгам.
          Поэтому, прежде чем решить вопрос адресации, необходимо учесть основные аргументы, чтобы не доверяться поверхностным впечатлениям.

          Напомним главные события и даты. 6 мая 1820 года Пушкин выехал из Петербурга в Екатеринослав. Совершенно очевидно, что до этого он был знаком с семейством Раевских, и встреча их в Екатеринославе, когда они забрали его, заболевшего горячкой, лечиться на кавказские воды, вовсе не была случайной. 7 мая Екатерина Раевская в письме брату Александру из Петербурга в Киев писала, что вынуждена отправить свое письмо почтой, так как "мама забыла послать это письмо с Пушкиным" [3]. 28 мая Пушкин с семьей Раевских (генералом Н. Н. Раевским, его младшим сыном Николаем и дочерьми Марией и Софьей) выехал на Кавказ. В июне путешественники приезжают в Горячие воды (Пятигорск), где их встречает старший сын генерала Александр. В августе Раевские и Пушкин выезжают в Крым. 19 августа Пушкин вместе с Раевскими приехал в Гурзуф, где на даче Ришелье их ожидали остальные члены семейства: жена генерала Раевского Софья Алексеевна с дочерьми Екатериной и Еленой. Здесь, в Крыму, Пушкин провел неполный месяц, и 20 сентября 1820 года выехал из Одессы в Кишинев. С Екатериной Раевской, вскоре вышедшей замуж за М. Ф. Орлова, Пушкин эпизодически встречался в Кишиневе, где служил Орлов. “Пушкин больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно”, - писала Екатерина брату в Одессу в ноябре 1821 года [4]. С Еленой же Пушкин имел возможность постоянно общаться в Одессе, где она жила вместе с братом Александром у Воронцовых. Таким образом, с каждой из сестер у Пушкина могло возникнуть какое-либо избирательное общение (и даже роман). Мария Волконская спустя годы писала: "В качестве поэта, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал... В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел" [5]. Какая же из них в это время владела его сердцем?
          Открывается южный цикл знаменитой элегией "Погасло дневное светило...", написанной Пушкиным, по его собственному признанию, ночью на корабле по пути из Феодосии в Гурзуф. Это одно из самых явных подражаний Байрону, чего Пушкин и не скрывал, и здесь есть строчки о "прежних сердца ранах", которые "ничто не излечило". Пожалуй, не стоит принимать их как биографическое откровение, поскольку мотив роковой любви, составляющей неизбывную тайну прошлого, является типично байроническим.
          Создается впечатление, что первые непосредственные отклики на встречи с сестрами Раевскими представляют собой два стихотворения - "Увы! зачем она блистает..." и "Зачем безвременную скуку". Они объединены общей темой юной красоты, над которой нависла тень смерти.

Увы! Зачем она блистает
Минутной нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой...
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей;
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей...

          В семье Раевских тяжело больна была Елена. Ей грозила чахотка, и впоследствии она вынуждена была подолгу лечиться в Италии, где в конце концов и умерла, но - пережив Пушкина. Однако важно помнить, что больна в ту пору была и Екатерина. Генерал Н. Н. Раевский писал ей в июне 1820 года из Горячих вод: "Железные воды делают чудеса во всяком роде расслабления, как и в том случае, в каком и ты, мой друг, находишься; я для тебя полную имею на них надежду" [6]. Разговоры о ее болезни, вероятно, шли в семье, поэтому у Пушкина вполне мог создаться впечатление, что она цветет "минутной, нежной красотой", осененной призраком скорой смерти. Но из всех сестер именно Екатерина была, бесспорно, красавицей.
          Граф Олизар, близко знавший в ту пору семейство Раевских и сватавшийся к Марии Раевской, так описывал Екатерину и Елену: "Старшая из дочерей Раевских, Екатерина, вскоре после моего прибытия в Киев, вышла замуж за Михаила Орлова. Это была замечательная красавица. Вторую из сестер, Елену, можно было сравнить с цветком кактуса, так как она, подобно последнему, после пышного расцвета быстро увяла и, пораженная неизлечимой болезнью, влачила тяжелую, исполненную страданий жизнь" [7]. По сведениям П. Бартенева, Елена прекрасно знала английский язык, переводила Байрона и Вальтера Скотта, и, вероятно, у ней были темы для разговоров с поэтом, в то время, как Екатерина, бывшая уже девушкой не первой молодости (23 года, по понятиям того времени, возраст зрелый), держалась, по воспоминаниям, более строго и отчужденно. Но Екатерина тоже прекрасно знала английский язык, и известно, что Пушкин, увлекавшийся в то время английской романтической поэзией, и к ней обращался с вопросами. Правда, по прошествии многих лет она отрицала, что в Гурзуфе учила Пушкина английскому языку, так как их близкое общение, в силу ее тогдашнего возраста, противоречило бы всем приличиям. Но вряд ли она была искренна.
          Стихи Пушкина явно навеяны поразившим его контрастом между прелестью живой юности и неизбежностью скорого конца, и в них не только искренняя дружба и сочувствие, но неподдельное страдание истинно любящего сердца:

Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей -
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.

          К счастью, опасения о здоровье Екатерины оказались напрасными.
          Осенью 1820 года, когда Пушкин находился в Каменке, была написана элегия "Редеет облаков летучая гряда...", в которой явно отражены были недавние впечатления, хотя время отодвинуто в неопределенное поэтическое прошлое ("там некогда..."). Характерно, что Пушкин предложил ее в печать без последних трех строк, тех самых, где говорилось о деве, называющей вечернюю звезду своим именем, и был очень расстроен, когда А. Бестужев напечатал ее в "Полярной Звезде" полностью.
          К тому же сюжет "Бахчисарайского фонтана" был подсказан ему, как он признался, этой же неизвестной женщиной: "Я прежде слышал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine de larmes (IV, 176). В одном из писем Пушкин заметил, что в своей поэме "суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины". Этот фрагмент также появился в печати, что крайне задело поэта. В письме А. А. Бестужеву от 20 июня 1824 года он возмущался: "Бог тебя простит! Но ты острамил меня в нынешней Звезде - напечатал три последние стиха моей Элегии; чорт дернул меня написать еще кстати о Бахч.(исарайском) фонт.(ане) какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными - журнал может попасть в ее руки. ... Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики" (XIII, 100-101).
          Пытаясь угадать имя этой таинственной красавицы, исследователи предложили восемь претенденток на роль К**, поведавшей Пушкину о фонтане слез: в числе их М. А. Голицына, Н. В. Кочубей, Е. А. Карамзина, жена историка, четыре дочери генерала Раевского, даже пленная девушка-татарка, жившая в семье Раевских. Л. Гроссман предложил считать вдохновительницей "Бахчисарайского фонтана" Софью Станиславовну Потоцкую, впоследствии жену П. Д. Киселева, и считал, что основные стихотворения крымского цикла относятся к ней [8]. При этом Гроссман заметил, что молодая женщина, обозначенная Пушкиным инициалом К**, не может быть одновременно "героиней" элегии "Редеет облаков летучая гряда...": Пушкин сознательно слил два женских образа в один, чтобы воздержаться от объяснений. Последнее суждение остается только предположением.
          Итак, "элегическая красавица", "дева юная" из элегии "Редеет облаков летучая гряда..." и некая женщина, имя или фамилия которой, быть может, начинались с К**, - это, возможно, одно и то же лицо.
          Поэт, казалось, дал в своей элегии "подсказку": в последних строчках могло быть зашифровано имя неведомой возлюбленной:

Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило...
[...]
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень -
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.

          Речь идет о какой-то вечерней звезде, восход которой поэт вспоминал в Каменке, уже покинув блаженную Тавриду. В 1928 году в сборнике "Пушкин и его современники" (вып. XXXVII) появилась любопытная статья В. Вересаева "Таврическая звезда". Считалось, как указывал В. Вересаев, что в стихотворении Пушкина имеется в виду планета Венера. Значит, имя девушки должно как-то связываться с ее названием. Предлагалось две версии: Венера - это Елена, потому что существовал миф о превращении в звезду Елены Прекрасной, виновницы Троянской войны (П. Губер), Венера - это Мария, так как в католическом мире ее называют звездой девы Марии. В католических гимнах, как заметил Вяч. Иванов, дева Мария именовалась "stella maris" (звезда моря), и так же называлась планета Венера. В черновике "Акафиста",посвященного Е. Н. Карамзиной, у Пушкина есть такие строки:

Звезде морей, небесной деве...
[...]
Святой владычице (III, 597).

          Это, казалось бы, подтверждает версию Иванова. Но Вересаев, ссылаясь на статью Н. Н. Кузнецова "Вечерняя звезда в одном стихотворении Пушкина" [9], настаивает на том, что Пушкин наблюдал не Венеру, а какую-то другую яркую звезду (кстати, в элегии Пушкина говорится о "слабом свете") - скорее всего Юпитер, ибо поэт сам в "Онегине" писал, что впервые увидел брега Тавриды "при свете утренней Киприды" (т. е. Венеры). Венера меняет положение утренней и вечерней звезды, но с интервалом в несколько месяцев. У римлян существовали особые названия для утренней и вечерней Венеры (соответственно Геспер и Веспер. См. у Пушкина в стихотворении "Близ мест, где царствует Венеция златая...": "Один, ночной гребец, гондолой управляя, / При свете Веспера по взморию плывет..."). Поскольку утренняя звезда не могла превратиться в вечернюю в период довольно краткого пребывания Пушкина в Крыму в 1820 году, Вересаев предложил искать разгадку в названиях Юпитера. Проблема до конца не разрешена и ныне.
          Но нам представляется, что возможно и совершенно иная трактовка последних строк данного стихотворения. На нее наталкивает одно малоизвестное стихотворение Пушкина, написанное в 1825 году:

Под каким созвездием,
Под какой планетою
Ты родился, юноша?
Ближнего Меркурия,
Аль Сатурна дальнего,
Марсовой, Кипридиной? (II, 447).

          Вполне возможно, что пушкинская "дева юная" искала в небе планету, под которой родилась и которую поэтому считала своей и называла своим именем. Кто из сестер Раевских родился под знаком Венеры? Или Юпитера? Положение небесных светил играло большую роль не только в европейской астрологии, но и в русских народных приметах, в которые верил Пушкин.
          Б. Томашевскому удалось обнаружить практически бесспорное доказательство того, что строки эти были посвящены Екатерине Орловой. В 1823 году М. Ф. Орлов написал своей жене Екатерине Раевской-Орловой из Кишинева в Одессу следующие строки: "Среди кучи дел, одни докучнее других, я вижу твой образ как образ милой подруги и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как вижу достопамятную Звезду, которую ты мне указала. Будь уверена, что, едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона..." [10]. Таким образом, загадка элегии разрешилась. А с какой звездой соединила свою судьбу Екатерина Орлова, так ли это важно?
          Сначала в черновом варианте элегии последняя строчка звучала иначе: "И именем своим с улыбкой называла". После пушкинской правки лирический контекст элегии стал более точным: "И именем своим подругам называла". Появление таинственной красавицы среди подруг сразу меняет ситуацию лирического героя: он становится скорее безмолвным свидетелем, созерцателем сцены, участником которой он не является. С уст девы исчезает улыбка, и не ему она шепчет свое имя.
          Хотя Пушкин никогда не мыслил себя Петраркой, певцом "далекой" любви, данный лирический сюжет развивался скорее по традиционному петраркистскому канону - как роман воспоминаний. Начиная с первой элегии "Редеет облаков летучая гряда", эта тональность выдерживалась.
          Беспокойство Пушкина в связи с опубликованием его элегии можно объяснить тем, что адресат находился рядом. Именно Екатерина Раевская, обозначенная поэтом как К. (это не обязательно первая буква имени, хотя если имя старшей Раевской произносить на французский манер, то оно начинается с К. А беседовал Пушкин с сестрами, естественно, по-французски), могла рассказать поэту в Петербурге о Бахчисарайском фонтане, потому что ей было известно, что поэт вскоре посетит Крым. Как мы знаем, Раевские уже в Петербурге планировали взять его с собой. Итак, сомнений практически не остается: в знаменитой пушкинской элегии речь шла о Екатерине Раевской.
          1822 годом датируется незаконченное стихотворение "Таврида", само название которого возвращает к крымским впечатлениям.

Холмы Тавриды, край прелестный -
Я [снова] посещаю [вас]...
Пью томно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкой глас
Давно затерянного счастья... (II, 256).

          В этом стихотворении лирический герой вновь отделен от возлюбленной какой-то непреодолимой преградой, которая вынуждает его таиться, хотя он полон истинно чувственной страсти.

За нею по наклону гор
Я шел дорогой неизвестной,
И примечал мой робкий взор
Следы ноги ее прелестной -
Зачем не смел ее следов
Коснуться жаркими устами,
Кропя их жгучими (?) [слезами(?)].

          Но весьма любопытен черновой вариант этого стихотворения. Пушкинская "ножка", как символ женской красоты, обыгрывается здесь в новой сцене-воспоминании, которая потом будет включена в роман "Евгений Онегин", хотя и с некоторыми изменениями. В романе известный фрагмент открывается строками: "Я помню море пред грозою...". В черновике есть несколько ее вариантов (для удобства мы их пронумеруем), выявляющих в этой лирической сцене более конкретный, "узнаваемый" контекст:

1.
Она стояла под скалами
А я завидовал волнам,
Бегущим бурными рядами
С любовью лечь к ее ногам (II 762)
2.
Она у моря шла со [мною]
А я завидовал волнам.... (II, 763)
3.
Ты помнишь море пред грозою
Как я завидовал волнам
Бегущим бурной чередою
К твоим плен[ительным] [?] ногам
И как желал бы я с волнами
Коснуться ног твоих устами... (II, 763).

          Здесь психологическая дистанция между лирическим героем и возлюбленной сокращается: "ты помнишь..." вносит оттенок интимности, общности пережитого и сокровенного.
          Широко известно, что знаменитый лирический пассаж из "Евгения Онегина" представился Марии Волконской как воспоминание поэта о сцене, происшедшей во время его поездки с семьей Раевских из Екатеринослава на Кавказ.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!(Глава I, XXXIII)

          Мария Раевская (Волконская) в своих воспоминаниях рассказала об этом эпизоде так: "Я помню, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю, любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда она меня настигала; под конец у меня вымокли ноги; я это, конечно, скрыла и вернулась в карету. Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость" [11].
          Нетрудно заметить, что рассказанное Волконской не вполне соответствует поэтической реальности Пушкина в тех деталях, которые были для поэта важны. Во-первых, в районе Таганрогского залива нет скал (в черновике: "она стояла под скалами"), во-вторых, нет ситуации игры, "детской шалости", изображена скорее неспешная (совместная) прогулка по берегу, когда от волн никто не бежит, когда они не настигают, а любовно ложатся к ногам воспетой красавицы.
          Что касается "детской шалости" Марии Раевской, то подобные шалости позволяла себе и мать семейства Вера Федоровна Вяземская, которая рассказывала о подобном же эпизоде в письме мужу из Одессы 11 июля 1824 года: "Я становлюсь на огромные камни, вдающиеся в море, смотрю, как волны разбиваются у моих ног; иногда у меня не хватает храбрости дождаться девятой волны, когда она приближается с слишком большой скоростью, тогда я убегаю от нее, чтоб через минуту воротиться. Однажды мы с графиней Воронцовой и Пушкиным дождались ее, и она окатила нас настолько сильно, что пришлось переодеваться..." [12].
          Мария Раевская вполне могла соотнести сцену из пушкинского романа со своей, самой обычной, детской выходкой: никто этого не подтвердил и не опроверг. Но наверняка за долгий месяц, проведенный в Гурзуфе, морские волны не раз ласково ложились к ногам каждой из барышень семейства Раевских. Кто знает, о ком из них вспомнил Пушкин в своем исполненном мучительного чувственного томления стихотворении, а потом и в романе?
          Уже в Михайловском Пушкин написал стихотворение "Буря" ("Ты видел деву на скале..."), где запечатлено воспоминание, возвращающее нас к уже знакомым строкам. Это все та же сцена, но увиденная в ином ракурсе. Все предметно-пространственные детали совпадают: гроза, бурное море, волны, бушующие у ног прекрасной девы, скалы. Пейзаж явно таврический, а не азовский.
          Кто был героиней этого сюжета? Хотя Пушкин не дал нам разгадки, скорее всего это Екатерина Раевская-Орлова. Она была старше своих сестер, отличалась яркой властной красотой, и ее портреты часто можно встретить на полях рукописей Пушкина крымского и кишиневского периодов. Пушкин явно выделял ее из остальных сестер Раевских. "Все его дочери - прелесть, старшая - женщина необыкновенная" - таким было его первое впечатление (XIII, 19). Он признавался, что его Марина Мнишек из "Бориса Годунова" напоминала ему Екатерину Орлову. Каким в действительности были отношения Пушкина и Екатерины Раевской и почему она не оставила никаких свидетельств о своих отношениях с поэтом, мы , наверное, никогда уже не узнаем.
          Но значит ли это, что Екатерина была единственным фокусом лирического сюжета, который традиционно связывался с сестрами Раевскими? Думается, что нет. После восстания декабристов, когда разыгралась трагедия в столь близкой Пушкину семье Раевских и главными ее жертвами стали супруги Волконские, Пушкин был искренне потрясен судьбой Марии Волконской. В тот прощальный вечер, когда она готовилась к отъезду в Сибирь, он присутствовал в доме Зинаиды Волконский, которая давала прощальный прием в честь своей невестки: "Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве, и несколько талантливых девиц московского общества. Я была в восторге от чудного итальянского пения, а мысль, что я слышу его в последний раз, еще усиливала мой восторг. В дороге я простудилась и совершенно потеряла голос, а пели именно те вещи, которые я лучше всего знала; меня мучила невозможность принять участие в пении. Я говорила им: "Еще, еще, подумайте, ведь я никогда больше не услышу музыки". Тут был и Пушкин, наш великий поэт" [13]. Именно с ней Пушкин намеревался передать свое послание к декабристам, но не успел, потому что она уехала в ту же ночь. Могла ли не запечатлеться эта сцена в его памяти? А спустя два года он узнал о смерти маленького сына Волконской, Николая, и сочинил "Эпитафию младенцу", после получения которой Мария Николаевна передала ему в письме благодарность. В этом же, 1828, году появилось стихотворение "Не пой, красавица, при мне...", которое, как нам кажется, явно навеяно воспоминаниями о юной Марии Раевской, тогда, на юге, не ведавшей еще своей судьбы:

Увы! напоминают мне
Твои жестокие напевы
И степь, и ночь - и при луне
Черты далекой, бедной девы...

Я призрак милый, роковой,
Тебя увидя, забываю;
Но ты поешь - и предо мной
Его я вновь воображаю.

          Образ "далекой бедной девы" обладает двойным смыслом: это и дистанция воспоминания ("другая жизнь и берег дальный"), и реальная пространственная отдаленность. Не любовь, а скорее жалость и сопереживание определяют тональность этого стихотворения. В этом ключе следует читать и посвящение к "Полтаве", которое обычно связывают с Марией Раевской. Поэма писалась в это же время, и даже ряд ее сюжетных мотивов может быть соотнесен с судьбой княгини Волконской: участь жены государственного изменника, скорбь отца Марии, сломленного непослушанием дочери. В посвящении у Пушкина есть строки об "утаенной любви" (в черновике), оставшейся без ответа, слова о верности и памяти, хотя, как справедливо заметил Ю. Лотман, жизненный материал помогал Пушкину строить "литературно ему необходимый идеал "любви отверженной и вечной" [14]. В те дни, в Крыму, Пушкин, быть может, и не выделял Марию Раевскую из всех сестер, но жизнь добавила новые драматические акценты, и ее образ засиял совершенно новым светом:

Тебе - но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе -
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь в душе моей.

          В черновом варианте у Пушкина читалось - "Сибири хладная пустыня", что дает основания считать адресат посвящения бесспорным (см. указ. работу Ю. Лотмана).
          Последним стихотворением, которое, по мнению исследователей, связано с Марией Раевской, является элегия "На холмах Грузии..." [15]. Эта элегия была написана во время второй поездки Пушкина на Кавказ и, как считалось, навеяна воспоминаниями о первом путешествии на юг в 1820 году. В черновиках Пушкина имелись две строфы, не вошедшие в окончательный текст и давшие повод вновь вернуться к теме "утаенной любви":

Прошли за днями дни - сокрылось много лет
          Где вы, бесценные созданья
Иные далеко, иных уж в мире нет
          Со мной одни воспоминанья

Я твой по-прежнему люблю я вновь
          И без надежд и без желаний
Как пламень жертвенный чиста моя любовь
          И нежность девственных мечтаний
          (III, 723).

          Но стихотворение тем и отличается от документа, что имеет дело не с фактографической, а с поэтической реальностью. Может быть, Пушкин потому опустил эти две строфы, чтобы исключить затемняющие основной его смысл временные указания. И получилось совсем иное, что уже никак не может быть отнесено к далекой изгнаннице - княгине Волконской:

Мне грустно и легко; печаль моя светла;
          Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой.... Унынья моего
          Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит - оттого,
          Что не любить оно не может.

          "Вновь горит и любит" - это скорее о новом чувстве, о вечно неумирающей потребности и способности любить и находить в этом счастье. Кстати, именно так поняла это стихотворение Вера Федоровна Вяземская, человек, Пушкину близкий и хорошо знавший его обстоятельства. Она послала эту элегию Марии Волконской в Читу, пояснив, что эти стихи поэт посвятил невесте. Любопытен ответ Волконской, которой не пришло в голову усомниться в разъяснении Вяземской. Она представила своеобразную рецензию на элегию "На холмах Грузии", не во всем для поэта лестную: "В первых двух стихах поэт пробует свой голос. Извлекаемые им звуки, нет сомнения, очень гармоничны, но не имеют отношения к дальнейшим мыслям, столь достойным нашего великого поэта, и, судя по тому, что Вы пишете мне, достойным предмета его восхищения. Эти мысли так новы, так привлекательны, они возбуждают в нас восхищение, но окончание, извините меня, милая Вера, за Ващего приемного сына, - это окончание старого французского мадригала, это любовный вздор, который нам приятен потому, что доказывает, насколько поэт увлечен своей невестой, а это для нас залог ожидающего его счастливого будущего. Поручаю вам передать ему наши искренние, самые сердечные поздравления" [16].
          Кстати, в автографе этого стихотворения есть рисунок, изображающий девушку в виде Психеи, с крылышками бабочки, и она напоминает Наталью Николаевну на других рисунках Пушкина. С Психеей сравнивали Наталью Николаевну современники, о чем упомянула в одном из писем сестра поэта Ольга Сергеевна.
          Итак, по крайней мере две сестры Раевские вошли в поэзию Пушкина, и прежде всего несколько сумрачная красавица Екатерина, волевой профиль которой с непокорным завитком волос так часто можно видеть на рисунках Пушкина (может быть, именно ее строгая сдержанность разжигала чувственный огонь, которым пламенеют строки поэта). Что касается дерзкой, шаловливой Марии, то трагическая ее судьба позже так его потрясла, что заставила вспоминать о ней, юной, с чувством щемящей нежности. Сами сестры никогда не причисляли себя к музам поэта, скорее наоборот - подчеркивали, что никаких личных отношений с Пушкиным не имели. "Нам случалось беседовать с княгиней М. Н. Волконской и Ек. Н. Орловой (урожденными Раевскими), - вспоминал П. Бартенев. - Обе они отзывались о Пушкине с улыбкою некоторого пренебрежения и говорили, что в Каменке восхищались его стихами, но ему самому не придавали никакого значения. Пушкина это огорчало и приводило в досаду" [17]. Насколько искренни были сестры, судить трудно.

          После 1825 года семью Раевских постигли тяжелые потрясения. По поводу причастности к декабрьскому восстанию пришлось давать объяснения Александру Николаевичу Раевскому, сыну генерала, и мужьям обеих его дочерей - С. Волконскому и М. Орлову. Осуждение Волконского и отъезд в Сибирь вслед за мужем Марии, смерть внука, скандал в Одессе, за которым последовала отставка А. Н. Раевского - все это подкосило здоровье боевого генерала, неизменно преданного принципам чести и испытывавшего глубокую привязанность к своей семье. Он умер в 1829 году. А детям его предстояло прожить собственную жизнь, и поскольку судьбе было угодно, чтобы судьбы их пересеклись с судьбой Пушкина, жизнь их вдвойне интересна и поучительная для потомков. Мы знаем о судьбах сестер Раевских больше, чем дано было знать Пушкину.
          Сестры оказались столь разными, что жизнь каждой из них составляет особую страницу в истории клана Раевских, потомков М. В. Ломоносова, прямым родством с которым (внучкой М. В. Ломоносова была Софья Алексеевна, жена генерала Н. Н. Раевского) семья очень гордилась.

Елена Николаевна Раевская

          В то лето в Гурзуфе Пушкин хвалил переводы юной Елены из Байрона и Вальтера Скотта. Любопытно, что юная барышня Раевская переводила будущих английских классиков на французский язык - это издержки французского воспитания, которые ощущал на себе и Пушкин. Грозившая Елене чахотка, быть может, обостряла впечатление ее ранней духовной зрелости и одаренности.
          Здоровье Елены Николаевны Раевской так и не поправилось. Замуж она не вышла. Ходили слухи, что к ней сватался граф Олизар, получивший до этого отказ от Марии Раевской, но дальше слухов дело не пошло.
          Ей так и не суждено было перебраться на север, который ей был воистину вреден. ("Но вреден север для меня" - в этой пушкинской фразе явно звучит пародия на популярные в ту пору медицинские рекомендации).
          Сначала югом оказалась для нее Одесса. В период пребывания Пушкина в Одессе она жила вместе со своим братом Александром в доме Воронцовых, где, несомненно, виделась с Пушкиным. Правда, особых, даже дружеских, отношений между ними, по-видимому, не было, потому что поэт ни разу о ней не упоминал. Затем состояние здоровья потребовало ее отъезда в Италию. Здесь, вдали от родины, ей суждено было провести много лет. Постоянными ее спутницами были мать, Софья Алексеевна, и младшая сестра Софья Николаевна, которая почти безотлучно прожила при ней до самой ее кончины в 1852 году. Давно уже не было на свете поэта, когда Елена Николаевна, отторгнутая судьбой от родины, на годы ушедшая в болезнь, наконец покинула мир сей. Она была набожна и перед смертью, чтобы причаститься, ей пришлось принять католичество, потому что православного священника поблизости не оказалось. А может быть, это явилось следствием ее многолетней жизни в Европе и общения с теми соотечественниками, которые уже вступили на этот путь (таких в ту пору было немало). О ее жизни за границей мы по существу ничего не знаем.

Софья Николаевна Раевская

          Софья, бывшая при Елене Николаевне сестрой, компаньонкой и сиделкой, вернулась на родину, так и не обретя собственной семьи, но обогащенная опытом опеки над существом, нуждавшемся в ней. В пору пребывания Пушкина в Крыму Софья Николаевна была еще ребенком, поэтому вряд ли привлекала его внимание на фоне блиставших юностью и красотой сестер. Вся жизнь ее оказалась своего рода семейным служением. Волей обстоятельств она осталась старой девой, и это еще больше поддерживало ее поистине несокрушимые нравственные устои и желание при всех обстоятельствах защищать честь и интересы семьи. Вернувшись в Москву после смерти Елены, она как-то сразу оказалась в центре всех семейных дел большого клана Раевских. Через Софью Николаевну проходили все большие семейные решения, она поддерживала общие семейные связи, а главное - воображала себя своего рода "гувернанткой", как остроумно назвал ее В. Вересаев. Именно ей дано было негласное право всех воспитывать, журить, выносить выговоры и неустанно проповедовать добронравие и правила благопристойного поведения. Из-за этого возник ее конфликт с Марией Николаевной Волконской, о котором в семье предпочитали умалчивать, но который был связан скорее всего с "неблаговидным" поведением Волконской в сибирской ссылке. Софья Николаевна даже ездила в Иркутск навестить сестру, а может быть, и загладить последствия своих неосторожных высказываний. Отношения между сестрами после всего этого остались чуть более холодными, но вполне дипломатическими. О характере Софьи Николаевны некоторое представление дает ее письмо к Анне Михайловне Раевской, вдове Николая Николаевича Раевского-младшего, в ответ на ее сообщение о намерении устроить сына Михаила в московский пансион.
          "Я должна вам признаться, - пишет Софья Николаевна, - что была в совершенном замешательстве, когда узнала о намерении, касающемся Мишеля. Вы собираетесь поместить его в пансион Эннеса, этого мальчика, которому только исполнится 16! Вы, с вашей осторожностью, можно сказать, преувеличенной, содержали ваших детей вдали от какого-либо общества сверстников из опасения дурного влияния - и вы намереваетесь ввергнуть его в толпу неизвестно каких мальчиков, в возрасте, когда впечатления так живы, когда пробуждается любопытство и когда ум и характер еще только формируются, особенно в ваших детях, лишенных дурных примеров!... Если уж вы действительно решили расстаться с вашим сыном, потому что его обучение не продвигается достаточно хорошо - неизбежное следствие постоянных переездов и пребывания за границей - то почему бы вам не доверить его мне на те несколько месяцев, которые он будет с вами разлучен?... Я, разумеется, не могу претендовать на то, что умею воспитывать мальчика, но на те несколько месяцев, пока он будет не с вами, думаю, что смогу быть ему полезной, хотя и не заменив вас до конца" -Пер. с франц. Н. З. [18]. Скорее всего Софья Николаевна была искренне уверена, что сделает все лучше матери.
          Впрочем, она была по-настоящему добра, хотя не терпела противодействия, и ей удавалось оставаться своеобразным центром семейного притяжения. Все молодые Раевские, дети и внуки былых пушкинских друзей, искренне ее любили.
          Умерла она в 1881 году в возрасте 75 лет, пережив всех своих сестер, кроме Екатерины.

Екатерина Николаевна Раевская (Орлова)

          А та, которую воспел Пушкин в бессмертных строках, та, чей волевой профиль так часто мелькает на его южных черновиках, та, которую он воображал, создавая свою гордячку Марину Мнишек, став в 1821 году женой Михаила Федоровича Орлова, прожила жизнь по формуле пушкинской Татьяны - "верная супруга и добродетельная мать". Можно предположить, как делает одна из исследовательниц (Т. Галушко), что Пушкин угадал в ней большее и что судьба просто не предоставила случая к тому, чтобы эта властная натура до конца раскрылась.
          С Михаилом Федоровичем Орловым (1788-1842), мужем Екатерины Николаевны, Пушкин был знаком еще с Петербурга. Этот блестящий генерал участвовал в войне 1812 года, был известен своими прогрессивными взглядами и европейской образованностью. Ф. Вигель вспоминал, что он отличался строгой мужественной красотой и одухотворенностью :"В Михаиле почти все заимствовано было у Запада: в конституционном государстве он равно блистал бы на трибуне, как и в боях; у нас под конец был он только что сладкоречивым, приятным салонным говоруном" [19]. Как тут не вспомнить строчки Пушкина:

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он - офицер гусарский.

          Орлов был членом "Арзамаса", куда был принят под прозвищем "Рейн. Он поразил арзамассцев тем, что при своем вступлении в общество произнес отнюдь не буффонно-шутовскую речь. Один из его друзей, Николай Иванович Тургенев, позже политический эмигрант, писал: "... он выступил с серьезной речью, в которой указал сочленам, как мало пристало разумным людям тратить время на пустяки и литературные дрязги, в такое время, когда всякому человеку, преданному общественному благу, открывается поприще широчайшее" [20].
          Пушкин встретился с Орловым в Кишиневе, где тот командовал пехотной дивизией, и был, естественно, от всей души рад общению с ним. Они вспоминали о Петербурге и в один из вечеров набросали черновик шутливого послания арзамасцам: "В лето 5 от Липецкого потопа - мы, превосходительный Рейн и жалобный сверчок, на лужице города Кишинева именуемый Быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, о Арзамас..." [21]. В эти годы Орлов активно работал в декабристском тайном Союзе благоденствия и был главой его Кишиневского отделения. Вся кишиневская жизнь Орлова, куда он после свадьбы привез свою молодую жену, проходила, что называется, на глазах Пушкина. Можно предположить, что брак Орлова немного задел поэта. В письме к А. И. Тургеневу от 7 мая 1821 года он не смог сдержать некоторого раздражения: "Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя. Орлов женился; вы спросите, каким образом? Не понимаю" (XIII, 29). А что ж тут было не понять? При всех условиях Михаил Орлов мог считаться во всех отношениях достойным соперником.
          В дальнейшем отношения Пушкина с молодой четой оставались неизменно доверительными и дружескими. В Кишиневе Екатерину Раевскую за либерализм воззрений, как заметил П. В. Анненков, называли Марфой Посадницей. Их дом оставался для поэта самым желанным, и по вечерам он засиживался в кабинете у Орлова, ведя с ним нескончаемые разговоры на серьезные темы. Екатерина Николаевна далеко не всегда при этом присутствовала. "У нас беспрерывно идут шумные споры - философские, политические, литературные и др.; мне слышно их из дальней комнаты" [22].
          Екатерина Николаевна была горда и сдержанна, и ее отношения с мужем покоились на надежнейшем фундаменте долга, семейной чести, спокойной привязанности. В 1822 году у супругов Орловых родился сын Николай, в 1826 году - дочь Анна. После восстания декабристов Михаил Орлов был задержан как член Союза Благоденствия и выслан под полицейский надзор в Калужскую область. Только в 1831 году ему было позволено вернуться в Москву, где Орловы остались жить до конца и где с ними встречался Пушкин. После смерти мужа в 1842 году Екатерина Николаевна больше замуж не выходила и целиком посвятила себя детям, а потом внукам. Иногда она выезжала с семьей за границу на лечение, в остальное время жила вблизи сестер, принимая заинтересованное участие во всех семейных делах, неизменно проявляя мудрость и сдержанность. Ей выпал долгий век, она пережила всех своих сестер и братьев и умерла в 1885 году в возрасте 88 лет. Все оставшиеся ее письма - письма хозяйки дома, матери, любящей бабушки. Знала ли она скрытую жизнь сердца? Над чем размышляла? Была ли у ней своя, отдельная от семьи, внутренняя жизнь? Все это ушло с нею...

Мария Николаевна Раевская (Волконская)

          О своей юности Мария Раевская рассказала в "Воспоминаниях". К этому добавить что-либо трудно. Правда, был один романический эпизод, развернувшийся на глазах Пушкина. В юную Марию влюбился польский шляхтич граф Олизар, но ему было отказано. В свои мемуарах граф Олизар так описал свое неудачное сватовство: "Мария Раевская смотрела на призвание женщины с высшей точки зрения и не хотела играть фальшивой роли. Она ясно сознавала, что, при отношениях обеих народностей, русская женщина, желавшая остаться таковой вполне, не может соединить своей судьбы с судьбой прямодушного поляка, счастье которого желала бы составить. Одна из двух сторон должна бы была отречься от того, что ей всегда казалось возвышенным и благородным, а потому и необходимым для истинного счастья.
          Предчувствуя близость решительного объяснения с моей стороны и боясь отказом огорчить заботливого о будущности дочери отца, Мария поспешила принять предложение ухаживавшего за ней кн. Волконского. Я опоздал..." [23].
          Пушкин шутливо утешал незадачливого шляхтича в послании "Графу Олизару" (1824):

(И наша дева молодая,)
Привлекши сердце поляка,
(Отвергнет, ) (гордостью пылая)
Любовь народного врага.

          При первом знакомстве (которое по времени, кстати, совпало и с моментом знакомства Пушкина с дочерьми Раевского) Мария показалась Олизару "мало интересным смуглым подростком", в то время как Екатерина - "замечательной красавицей". Но мало-помалу Мария из юной смуглянки стала превращаться в стройную девушку, необычно смуглую, с густыми черными кудрями и полными огня очами. Такой увидел ее уже влюбленный Олизар. "Дочь Ганга", как ее потом, в Сибири, называли.
          Мужа для Машеньки Раевской выбрали, как тогда полагалось, родители. Свадьба Марии Николаевны и Сергея Григорьевича Волконского состоялась в январе 1825 года, т. е. незадолго до роковых событий. Со стороны невесты о какой-либо любви говорить не приходится. Сама Мария Николаевна в своих "Записках" не удержалась от признания: "До свадьбы я его почти не знала" [24]. Почти весь первый год своего супружества молодые провели в разлуке: то служебные дела Сергея Григорьевича, то болезнь Марии Николаевны, потребовавшая ее пребывания на юге. Сын Марии Николаевны родился уже после того, как все было позади и Волконский находился в крепости в ожидании суда. Семья Раевских, естественно, считала, что дело на этом и кончилось, и видела свой долг лишь в том, чтобы уберечь Марию Николаевну, тяжело заболевшую после родов, от лишней информации и ненужных переживаний. Она так и не смогла до конца простить своему брату Александру неблаговидную роль во всем этом деле: он перехватывал приходившие к ней письма, не допускал к ней посетителей. Впрочем, он действовал по воле семьи.
          Поэтому решение Марии Николаевны отправиться за мужем в Сибирь оказалось для Раевских подлинным потрясением. Взывали к ее здравому смыслу, к материнскому чувству (ей предстояло оставить недавно рожденного и слабенького ребенка, который вскоре после ее отъезда умер), отец даже заявил, что проклянет ее, но она была непреклонна. Старый генерал Раевский писал дочери Екатерине уже после отъезда Марии Николаевны, в 1827 году: "Если бы я знал в Петербурге, что Машенька едет к мужу безвозвратно и едет от любви к мужу, я б и сам согласился отпустить ее навсегда, погрести ее живую; я бы ее оплакал кровавыми слезами, и тем не менее отпустил бы ее" [25]. В ту пору в семье ее поступка не поняли и не приняли. Брат Николай написал ей впервые только в начале 1830-х годов, и то для того, чтобы сказать ей очень жестокие слова: "Не удивляйтесь моему молчанию с 1826 года; что я должен был вам сказать? Только то, что еще раз повторяю. Вы не являетесь судьей собственного мужа, преданность - добродетель супруги. Я и не ждал от вас другого: мы дети одного отца. Вы говорите мне о своем муже с восторгом. Не сердитесь на мой ответ. Я никогда ему не прощу, в каком бы положении он ни находился, безнравственности, с которой он, женившись на вас в положении, добровольно им избранном, сократил жизнь нашего отца и стал причиной вашего несчастья. Вот мой ответ, и вы никогда не услышите другого. Он всегда будет меня интересовать, но только из-за вас" - Пер. с франц. Н. З. [26].
          Что же ею двигало? Во всяком случае не любовь, потому что в ту пору она ее еще не знала. Она принадлежала к поколению, в глазах которого гражданская доблесть была окружена ореолом высокой романтики. Это, кстати, тонко почувствовал граф Олизар, который объяснил ее отказ не просто отсутствием к нему симпатии, а причинами гражданскими и патриотическими. В "Записках" она так судит о событиях, перевернувших судьбу многих близких ей людей: "... суд над этим порывом чистого и бескорыстного патриотизма произнесет потомство. До сих пор история России представляла примеры лишь дворцовых заговоров, участники которых находили в том личную для себя пользу" [27]. Она определяет свою роль в этом высоком историческом сюжете и берется за нее вполне искренне.
          Она выехала из Петербурга вслед за княгиней Екатериной Трубецкой 21 декабря 1826 года, чтобы домчаться до Иркутска за 20 суток: "Я ехала день и ночь, не останавливаясь и не обедая нигде; я просто пила чай там, где находился поставленный самовар; мне подавали в кибитку кусок хлеба или что попало, или же стакан молока, и этим все ограничивалось" [28]. Она не читая подписывает у иркутского губернатора расписку, лишавшую ее всех прав звания и состояния и даже обрекавшую ее будущих детей из княжеского рода Волконских на участь "казенных заводских крестьян". Во всем этом ощущается некое романтическое воодушевление, граничащее с восторгом. Все это отвечало тогдашнему состоянию ее души, жаждущей подвига и сильных потрясений. Это свое состояние она великолепно передала в воспоминаниях. Этой же тональностью впоследствии и определилась легенда о княгине Волконской, которая была увековечена Н. Некрасовым в поэме "Русские женщины", довольно точно воспроизводившей записки княгини М. Н. Волконской.
          Тем же пафосом окрашено и ее описание первого свидания с мужем в Благодатском руднике: "Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня: я не знала, что он был в кандалах. Суровость этого заточения дала мне понятие о степени его страданий. Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом - его самого" [29]. Описание этой сцены воспроизведено у Некрасова:

Невольно пред ним я склонила
Колени - и, прежде чем мужа обнять,
Оковы к губам приложила!

          Последовательность этих действий (сначала - кандалы, потом - его самого) явно создает эффект театральности, хотя, несомненно, неосознанной. Вересаев увидел в этой сцене доказательство того, что Марию Николаевну привела в Сибирь не любовь к мужу, а благоговение перед его подвигом [30].
          Вполне очевидно одно: Марии Волконской нужны были экстремальные обстоятельства, чтобы раскрылась энергия и благородство ее натуры. И потому, пока несчастные узники томились на каторге и от нее требовалось истинное самопожертвование, она оставалась на высоте. В течение нескольких лет они с княгиней Трубецкой были ангелами-хранителями не только своих мужей, но и всех узников-декабристов, ведя от их имени переписку с родными, получая и распределяя посылки, входя во все мелочи и проблемы ужасающего тюремного быта. Каждый день они приходили к тюремной ограде, где происходили минутные и горькие свидания. Сохранилось стихотворение, написанное декабристом князем Александром Ивановичем Одоевским к дню ее рождения 25 декабря 1829 года:

Был край, слезам и скорби посвященный,
Восточный край, где розовых зарей,
Луч радостный, на небе там рожденный,
Не услаждал страдальческих очей;
Где душен был и воздух, вечно ясный,
И узникам кров светлый докучал,
И весь обзор, обширный и прекрасный,
Мучительно на волю вызывал.

Вдруг ангелы с лазури прилетели
С отрадою к страдальцам той страны,
Но прежде свой небесный дух одели
В прозрачные земные пелены,
И, вестники благие Провиденья,
Явилися, как дочери земли,
И узникам, с улыбкой утешенья,
Любовь и мир душевный принесли.

И каждый день садились у ограды,
И сквозь нее небесные уста
По капле им точили мед отрады...
С тех пор - лились в темнице дни, лета,
В затворниках печали все уснули,
И лишь они страшились одного, -
Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,
Не сбросили покрова своего...

          Здесь все правда. Но эта правда превращается в легенду, потому что жизненный сюжет обрывается. У Некрасова поэма недаром завершается приездом княгини М. Н. Волконской в Сибирь и первой патетической встречей с закованным в кандалы узником:

По-русски меня офицер обругал,
Внизу ожидавший в тревоге,
А сверху мне муж по-французски сказал:
"Увидимся, Маша, - в остроге!"

          То, что в литературе и легенде составляет героический финал, в жизни нередко становится, наоборот, началом судьбы. В литературе за словом "подвиг" угадывается некий окончательный приговор, словно уже подведена черта. Совершившему подвиг герою положено если не умереть, то на этом и остановиться. И может быть, на такой высокой ноте, на прощальных пушкинских строках и стоило бы завершать "литературную" биографию М. Н. Раевской-Волконской, как это сделал Н. Некрасов и многие другие после него?
          Александра Григорьевна Муравьева, отправившаяся к мужу вслед за Волконской, та самая, с которой Пушкин передал в Сибирь свое знаменитое послание "Во глубине сибирских руд", умерла вскоре после приезда, в 1832 году. И как тонко заметила сама Мария Николаевна Волконская, Александра Григорьевна умерла "на посту". А Марии Николаевне суждено было провести сначала на каторге, а потом в ссылке тридцать лет, фактически в замкнутом кругу. Это поистине тяжелейшее испытание.
          Шли годы, понемногу налаживалась жизнь. Сначала с каторжан сняли кандалы, потом перевели их в новую тюрьму, где им разрешили поселиться с женами (здесь у Марии Николаевны в 1829 году родилась дочь Софья, умершая в тот же день), затем отправили на поселение, где начались трудные будни. С этого времени отношения между супругами Волконскими не складывались, отчуждение становилось все более глубоким и явным для окружающих [31]. В "Записках", рассказывая о жизни в иркутской ссылке, Мария Николаевна по существу не упоминает о муже.
          В это время она подружилась и сблизилась со многими декабристами, среди них были люди выдающиеся, и на их фоне Сергей Григорьевич Волконский производил впечатление не очень умного человека, хотя по натуре был добр и незлобив. Среди ссыльных декабристов было немало людей одиноких и даже таких, кто пережил трагедию женского предательства (к примеру, жена декабриста А. Поджио после ссылки мужа расторгла с ним брак и вновь вышла замуж). Мария Николаевна привыкла выступать всеобщей спасительницей и покровительницей. И многие искренне восхищались ею, так что от недостатка мужского внимания Мария Николаевна не страдала, хотя некоторые отзывались о ней неприязненно и резко. Михаил Лунин оказался одним из тех, за кого она вела переписку, запрещенную ссыльному. Большинство его писем сестре, Е. С. Уваровой, написано рукой Марии Николаевны. Он не скрывал, что испытывал к ней сильное чувство. В одном из писем 1837 года он описал одну из своих прогулок с Марией Николаевной: "Я прогуливался на берегах Ангары с изгнанницей, чье имя уже в наших патриотических летописях. Сын ее - красоты рафаэльской - резвился перед нами и, срывая цветы, спешил отдавать их матери. Мы миновали часть леса, поднимаясь все выше, как развернулся обширный горизонт, обложенный на западе цепью синеющих гор и прорезанный по всему протяжению рекою, которая вилась как серебряная змея под нашими ногами. ... Но красоты природы слабели при моей спутнице. Она существила мысль апостола и стройной наружностью и нравственным совершенством" [32].
          Этот сын, "красоты рафаэльской", названный Михаилом, родился в 1832 году, и упорно ходили слухи, что отцом его был декабрист Александр Викторович Поджио(1798-1873). Версия эта никак не может считаться доказанной, но необычайная взаимная привязанность и близость Александра Викторовича и Михаила в течение всей последующей жизни явно имеет элемент осознанной родственности. Любопытно в этом отношении письмо И. И. Пущина к С. Г. Волконскому от 11 марта 1832 года: "Давно я не имел такого приятного, успокоительного чувства. Сегодня разбудил меня Поджио с радостной вестью о сыне. Между нами не нужны, я надеюсь, общие поздравления. Поцелуйте за меня ручку у Марьи Николаевны - поцелуйте малютку. Скоро надеюсь сам увидеть его. Я рад, что угадал: уверен был, что родится сын; почему? - меня не спрашивайте!" [33]. Поджио принимал самое непосредственное участие в заботах о младенце, о чем свидетельствует его письмо С. Г. Волконскому, написанное в том же марте 1832 года [34]. Из него, в частности, следует, что Поджио поручено (очевидно, Марией Николаевной) сварить бульон, за что он не решается взяться, боясь, что бульон окажется слишком крепким. Он выражает беспокойство в связи с решением Марии Николаевны самой кормить ребенка и почему-то предостерегает Сергея Григорьевича: "Во имя ребенка умоляю вас о мягкости!".
          В 1835 году у Марии Николаевны родилась дочь Нелли, отцом которой также считали не Сергея Волконского, а Поджио (и даже И. Пущина, что маловероятно). Нелли также была любимицей Поджио, и когда он тяжело заболел на склоне лет, то поехал умирать к ней, в ее имение Воронки, хотя у него была собственная семья.
          Дети заполнили жизнь Марии Николаевны до конца, она любила их, как сама выразилась, любовью "безумной, ежеминутной". И их появление окончательно отдалило ее от мужа, хотя Сергей Григорьевич тоже искренне их любил. Она взяла в свои руки воспитание детей и постаралась сделать все для их социальной реабилитации. Демократические привычки Сергея Григорьевича, демонстративно занявшегося в Сибири хлебопашеством и появлявшегося в салоне жены, как вспоминал один мемуарист, "запачканным дегтем или с клочками сена на платье и в своей окладистой бороде, надушенный ароматами скотного двора", ее явно раздражали. Она с годами все дальше отходила от либеральных иллюзий.
          Поэтому и устройство судьбы детей Мария Николаевна взяла в свои руки. С сыном Михаилом ей удалось все, что было задумано. Она сумела определить его на службу к иркутскому губернатору Н. Н. Муравьеву, где его отличили за послушание и исполнительность. Любопытно его письмо к тетушке Софье Николаевне, хранительнице семейных устоев, написанное в 1850 году: "Дорогая тетя, пришлите мне ваш адрес - я имею право писать вам через почту, потому что я на службе. Благодаря богу - я вне этого круга - меня не любят за это. Но я обожаю матушку больше всего на свете: я рожден для жизни спокойной и трудолюбивой - я хочу окружить дни ее старости тишиной и счастьем" [35]. Карьера Михаила складывалась весьма успешно. Он женился на внучке А. Бенкендорфа(!), стал сенатором, камергером и решился опубликовать записки своей матери только в 1904 году, через сорок лет после ее смерти.
          Зато дочь Марии Николаевны, славившаяся удивительной красотой, волей любящей матери была вовлечена в целую цепь несчастий, которые превратили ее жизнь в конце концов в бесплодную погоню за счастьем. Еще в Иркутске Мария Волконская решила судьбу своей дочери, не считаясь с ее чувствами и вопреки резким протестам мужа: она решила выдать пятнадцатилетнюю Нелли замуж за крупного чиновника при иркутском губернаторе Д. В. Молчанова, который, как ей казалось, сможет быть полезным для семьи человеком. По этому поводу произошла и ее ссора с Поджио, который принимал горячее участие в судьбе Нелли и категорически противился ее браку. Но ее постигло горькое разочарование, и оправдать этот по существу безнравственный компромисс могла только искренность ее намерений. Д. В. Молчанов оказался человеком непорядочным, он был обвинен в получении взятки, что повлекло за собой длительный судебный процесс. Кончилось все это в высшей степени плачевно: Д. Молчанов сошел с ума и после нескольких лет мучений, в 1857 году, умер. Нелли осталась в 22 года вдовой, имея на руках сына Сережу. В следующем году, уже по любви, она вышла замуж за Кочубея Николая Аркадьевича (1827-1863), но вскоре он тяжело заболел; она вместе с Поджио отвезла его в Италию, где через год он умер, оставив ее с малолетним сыном Мишей. За несколько месяцев до этого несчастья Елена Сергеевна потеряла мать, а через год и отца. Начались имущественные споры с семьей покойного Н. А. Кочубея, которые едва не завершились судебным процессом. Как выразился А. Поджио, говоря о Нелли в письме к Михаилу Волконскому: "... порывы вечно непризнанного, всегда раненного сердца" [36].
          И в этих тяжелейших обстоятельствах оказавшаяся в одиночестве, лишенная поддержки Нелли сближается с управляющим своим имением Александром Алексеевичем Рахмановым и в конце концов вступает с ним в брак, по общим понятиям крайне неразумный. Она имела двух сыновей от первых двух браков, у овдовевшего Рахманова было трое детей, и к тому же он был беден. Поразительно, что и этому браку дочери невольно способствовала Мария Николаевна Волконская. Это она в свое время познакомила и подружила Нелли с женой Рахманова. После этого супруги Рахмановы, не имея средств к существованию, нанялись на службу в имение, принадлежавшее мужу Нелли - Воронки, а затем жена Рахманова умерла почти в один день с отцом Нелли, Сергеем Григорьевичем Волконским. Столь трагическое стечение обстоятельств нередко приводит людей к сближению.
          Этот брак очень беспокоил А. Поджио. "Что же мне делать, - писал он Михаилу, - когда я убежден, что она вместо спокойствия, которого ищет, обречет себя на самые тяжелые испытания" [37]. Но при этом тон писем Нелли кажется ему таким светлым, радостным, что он невольно признается: "Как эти шуточки напоминают твою маму; когда, бывало, в редкие минуты жизни ей на сердце легко" [38].
          После замужества Нелли Поджио съездил погостить в Воронки и после возвращения написал Михаилу горькое письмо. Его поразило, что Нелли под влиянием нового мужа готова лишить своих сыновей наследства и передать все имение мужу в пожизненное пользование. "Необъяснимо равнодушие матери!... не мог я равнодушно найти в Нелли уж более не мать, а ослепленную любовницу!" [39]. Позже Нелли поймет совершенную ошибку и признается брату, что своим браком крайне осложнила судьбу своих детей.
          Но Мария Николаевна уже не увидела этой последней драмы. После возвращения из Сибири она прожила недолго. Она очень тяжело восприняла скандальную историю с Д. Молчановым, терзаясь чувством вины за разрушенную судьбу дочери. В 1854 году, когда декабристы находились еще в Сибири, А. Поджио писал И. Пущину: "Бедная старуха томится все неизвестностью, но и с тем ужасно горюет; в минуты откровения или, лучше сказать нравственного удушья, она рыдает и говорит: я причиной несчастья моей Нелли, я одна, и каково мне жить!! Жаль ее, бедную, она страшно изменилась, и я опасаюсь, чтобы последнее извещение о деле не доразило ее!" [40].
          "Старухе" Волконской в ту пору не было и пятидесяти лет. По возвращении из Сибири в Москву Мария Николаевна переживает некоторый душевный подъем, тем более что судьба Нелли, наконец, приобретает благоприятный оборот. В эти последние годы и в ее отношениях с мужем появляется нечто новое - умиротворение, взаимная нежность и уважение. Он был принят и семьей Раевских. Время все сгладило и примирило. Сергей Григорьевич даже частенько начинает выступать арбитром в семейных делах. Но здоровье Марии Николаевны было окончательно подорвано. Лето 1862 года вся семья провела в имении Н. А. Кочубея Воронки, где Волконских навестил Поджио. "Бедная Марья Николаевна борется с изнуряющей ее болезнью, - писал он, - худа и бледна донельзя, и для нее также зима и холод будут, дай бог, чтоб не окончательно убийственны" [41]. Когда в следующем году состояние ее резко ухудшилось, Поджио приехал, чтобы провести с ней последние дни. Она умерла 10 августа 1863 года. Сергей Григорьевич Волконский в это время был болен, поэтому ему решили не сообщать об ухудшении ее здоровья, и он не смог с ней проститься. Потом он упрекнул детей, что они скрыли от него правду: "Сперва дали бы мне знать о безнадежности, я бы еще до смерти ее приехал; болезнь моя от пути не усилилась, а я был бы там, где по долгу и сердца - было мое место" [42].
          Легенда превратила Марию Николаевну, во-первых, в пушкинскую "музу", во-вторых, в женщину героическую, посвятившую жизнь свою подвигу во имя верности. О других легендах, с ней связанных, предпочитают не упоминать. Но она вовсе не была такой цельной, понятной, гармоничной, какой положено было быть идеальной подруге опального декабриста: она прожила жизнь, совершив над собой некий психологический эксперимент, задав себе роль, которой по натуре своей, импульсивной, гордой и пылкой, не во всем соответствовала. Может быть эта роль скорей по силам была Екатерине Раевской-Орловой? Никем в своей семье не понятая, но в конце концов всеми прощенная, Мария Николаевна Раевская несет на себя печать глубокого трагизма, что, вероятно, ощутил в тот прощальный вечер в доме Зинаиды Волконской Пушкин.

Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.

1.	Щеголев П. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л. 1931.
2.	Галушко Т. "Раевские мои..." Л. 1991.
3.	Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799-1826. Л., 1991. С. 209.
4.	Гершензон М. О. История молодой России. М., 1908. С. 27.
5.	Волконская М. Н. Записки. М., 1977. С. 26.
6.	Архив Раевских. Т. 1-5. Спб 1908-1915. Т. 1. С.521.
7.	"Русский Вестник". 1893. №9. С.102.
8.	Гроссман Л. П. У истоков "Бахчисарайского фонтана"/ Пушкин. Исследования и материалы. Т. III. М.-Л. 1960.
9.	Мировидение. Т. XII. № 11. Апрель 1923.
10.	Томашевский Б. Пушкин. Т. 1-2. М., 1990. Т. 2. С. 107.
11.	Записки М. Н. Волконской. С. 26.
12.	Вересаев В. Пушкин в жизни. М.-Л. Т. 1-2. 1932. Т. 1. С. 153.
13.	Волконская М. Н. Записки. С. 24.
14.	Посвящение "Полтавы" (Адресат, текст, функция)// Ю. М. Лотман. Пушкин. Спб. 1995. С. 263.
15.	ВСм. комментарии М. Я. Цявловского в кн.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 6-ти т.т. М. 1936. Т. 1. С. 768.
16.	Султан-Шах М. П. М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830-1832 годов.//Пушкин Исследования и материалы. Т. 1. М.-Л. 1956. С. 263.
17.	Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 107.
18.	Архив Раевских. Т. 4. С. 418-419.
19.	"Арзамас". Т. 1-2. М. 1994. Т. 1. С. 97.
20.	Там же. С. 132
21.	Там же. С. 443.
22.	Цявловский М. Летопись. С. 319.
23.	Мемуары графа Олизара /Русский вестник. 1893. №9. С.103.
24.	Записки М. Н. Волконской. М. С. 16.
25.	Гершензон. История молодой России. С. 70.
26.	Архив Раевских. Т. 2. С. 136-139.
27.	Записки М. Н. Волконской. С. 17.
28.	Там же. С. 29-30.
29.	Там же. С. 38.
30.	Вересаев В. Спутники Пушкина. Т. 1-2. М. 1937. Т. 1 С. 245.
31.	Много соответствующих свидетельств приведено в статье О. Поповой. История жизни М. Н. Волконской. - Звенья. 1934. № III-IV.
32.	М. С. Лунин. Сочинения, письма, документы. Иркутск. 1988. С.87-88.
33.	Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1988, с.102.
34.	Поджио А. В. Записки. Письма. М.1989. С.149.
35.	Попова О. Указ. соч. С. 112.
36.	Поджио А. В. Указ. соч. С. 322.
37.	Там же. С. 347.
38.	Там же. С. 350.
39.	Там же. С. 361.
40.	Там же. С. 158.
41.	Там же. С. 273.
42.	Попова О. Указ. соч. С. 122.