Нина Забабурова, доктор филологических наук, профессор Могучей страстью очарован (продолжение)

сентябре Михаил Семенович Воронцов вернулся с женой в Россию. О первых годах его семейной жизни мы узнаем из писем братьев Булгаковых, друживших с Воронцовым еще со времен Отечественной войны 1812 года и постоянно общавшихся с молодой четой в Петербурге и Москве. "Воронцова жена очень мила, - писал К. Я. Булгаков 7 января 1820 года, - хотя и не хороша собой" [38]. 31 января графиня Воронцова родила дочь Екатерину. "Я на другой день обедал у гр. Мих. Сем., который в восхищении, - сообщает Булгаков, - все у них идет хорошо." Но в конце этого письма следует приписка: "Бедный Воронцов не долго наслаждался счастием быть отцом: дитя умерло уже". Малютку похоронили тайно, решив в течение десяти дней ничего не говорить Елизавете Ксаверьевне: "Ее уверили, что нельзя принесть дитя, потому что в сенях холодно. Она согласилась ждать дней десять" [39]. В 1821 году у Воронцовых родилась дочь Александра (умерла в 1830 году), а в 1823 году супруги вновь пережили утрату: "Воронцовы в горе, - сообщал одному из своих корреспондентов А. Я. Булгаков, - и мы все у них, утешаем их после печального известия о кончине их сына. Вот чета редкая! Какая дружба, согласие и нежная любовь между мужем и женою! Это точно два ангела" [40].
          1823 год ознаменовал решающую перемену в жизни Воронцовых: Михаил Семенович получил новое и почетное назначение - должность генерал-губернатора Новороссийского края и наместника Бессарабской области. С это времени события начинают развиваться так, будто судьба нарочно решила свести Пушкина с Воронцовым. Узнав о назначении Воронцова, петербургские друзья Пушкина без ведома поэта начинают хлопотать о его переводе в Одессу под начало нового генерал-губернатора. Особенно старался Александр Иванович Тургенев, имевший необходимые связи и считавший, по-видимому, Воронцова тем меценатом, который сможет охранить талант Пушкина. "О Пушкине вот как было, - отчитывался он Вяземскому в письме от 15 июня. - Зная политику и опасения сильных сего мира, следовательно и Вор.(онцова), я не хотел говорить ему, а сказал Нессельроде в виде сомнения, у кого он должен быть: у Воронцова или Инзова. Граф Н(ессельроде) утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сем Воронцову. Сказано - сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания - все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова - в Италию - с ума сошел; что-то будет с Пушкиным?" [41].
          В начале июля 1823 года Пушкин приехал из Кишинева в Одессу для лечения морскими ваннами, еще, вероятно, не ведая о перемене своей судьбы. 21 июля в Одессу прибыл Воронцов. О своем переводе в Одессу Пушкин узнал во время личной с ним встречи, которая произошла 22 или 23 июня. По словам Пушкина, Воронцов принял его "очень ласково" (XIII, 67).
          В этот момент ничто не обещало будущей ссоры. Более того, Пушкин сразу был принят в доме Воронцова, тем более, что у Воронцовых жили Александр и Елена Раевские, с которыми Пушкин постоянно общался. Он пользовался богатейшей библиотекой Воронцова, в частности читал там переписку Александра Романовича Воронцова с Радищевым. В сентябре 1823 года произошло его знакомство с Елизаветой Ксаверьевной, приехавшей в Одессу. Между тем какая-то трещина в отношениях Пушкина с Воронцовым наметилась уже в ноябре, о чем можно судить по письму поэта к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 года. "Я обнимаю вас из прозаической Одессы, - писал поэт, - не благодаря ни за что, но ценя в полной мере и ваше воспоминание и дружеское попечение, которому обязан я переменою своей судьбы. Надобно подобно мне провести 3 года в душном азиатском заточении, чтобы почувствовать цену и не вольного европейского воздуха" (XIII, 78) (курсив наш).
           Если граф Воронцов имел основания ревновать, то последующее его поведение становится вполне объяснимым и не столь преступным, как об этом принято говорить. Ему, естественно, необходимо было удалить человека, посягавшего на его семейное благополучие. Но причины, вызвавшие столь явную взаимную антипатию поэта и его начальника, более сложны.
          М. С. Воронцов в эту пору уже был человеком зрелым и сложившимся. По отзывам современников, он был отмечен печатью подчеркнутого аристократизма. "В нем, воспитанном в Англии чуть не до 20-летнего возраста, - писал один из них, - была "вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил", так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах своих, так же горд, холоден и властителен..., как любой из сыновей аристократической Британии. И наружность его поражала своим истинно барским изяществом... Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие длинные губы с этою вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою..." [42]. Можно было предполагать заранее неизбежную психологическую несовместимость "милорда Уоронцова", как назвал его Пушкин, и пылкого озорника-поэта. В одной из эпиграмм на Воронцова Пушкин писал:

Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решили тонким.

          Судя по всему, получив под свое начало опального поэта, Воронцов вполне искренне рассчитывал обрести в нем послушного и дельного чиновника, готового исправить былые прегрешения достойной службой царю и отечеству. М. С. Воронцов начал новую карьеру, несовместимую с любым политическим фрондерством: по самой своей должности он обязан был быть стражем порядка. Кем для него был Пушкин? Автором нескольких возмутительных стихотворений, за которые поделом выслан из столицы. Непомерные писательские амбиции его явно раздражали. Но ведь в ту пору и для России Пушкин еще не был Пушкиным, его слава была впереди. Вправе ли мы упрекать Воронцова за то, что он не обладал чутьем Жуковского и не угадал в чиновнике своей канцелярии гения? У него была своя шкала оценок. "Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое", - с возмущением писал Пушкин (XIII, 103). Служить Пушкин отказывался принципиально. Он ясно объяснил свою позицию в письме начальнику канцелярии Воронцова А. И. Казначееву: "Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или П.(етер) Б.(урге) можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 в. от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паек ссылочного невольника" (XIII, 98). Именно поэтому так оскорбило Пушкина данное ему Воронцовым поручение отправиться с инспекцией в связи с нашествием саранчи. В этом поручении для коллежского секретаря ничего необычного не было, для поэта же оно оказалось немыслимым унижением, за которым последовал бунт и резкий разрыв. Пушкин упоминал, что затеял с Воронцовым по этому поводу "полемическую переписку", но письма эти, к сожалению, до нас не дошли. Мог ли Воронцов смириться с дерзостью мятежного поэта? Наиболее точно, как нам кажется, суть позиции генерал-губернатора, намеренного четко исполнять свои прямые обязанности, в которые входило и осуществление полицейского надзора за лицами неблагонадежными, выразил П. Вяземский в письме к Пушкину, призывая поэта к осторожности. Письмо это было секретным, и поэт получил его с частной оказией. " В случае какой-нибудь непогоды, - писал Вяземский, - Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что и он подозреваем в подозрительности. Да к тому же, признаюсь, откровенно: я не твердо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдет донкишотствовать против власти ни за лице, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за нее." (XIII, 94). В этом конфликте у каждого была своя правда.
          Но следует учитывать и еще одно обстоятельство: сосредоточив в свою руках огромную личную власть во вверенном ему краю, Воронцов быстро усвоил повадки феодального князька и по существу не терпел в подчиненных какого-либо инакомыслия. Эту черту своего начальника подметил Ф. Ф. Вигель, сам не раз становившийся жертвой его гонений: "Воронцов находит ум и способности только в тех людях, кои ему угождают и которых почитает он себе преданными" [43].
          Пушкин засыпал Воронцова убийственными эпиграммами. А Воронцов, как обычно подчеркивается, стал писать на Пушкина политические доносы, требуя его высылки из Одессы. На этих "доносах" следовало бы остановиться подробнее, дабы не изменить объективности.
          Официальная переписка Воронцова по делу Пушкина собрана в книге, подготовленной В. В. Куниным, составителем и автором вступительных очерков [44]. Вполне очевидно, что Воронцов ни разу не говорит о политической неблагонадежности Пушкина, напротив, неизменно подчеркивает, что к поведению ссыльного поэта претензий не имеет.
          Из письма П. Д. Киселеву от 6 марта 1824 года: "... я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове..."[45].
          Из письма К. В. Нессельроде от 28 марта 1824 года: "Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина; справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде" [46].
          Из письма Н. М. Лонгинову от 8 апреля 1824 года: "На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде..." [47].
          Какие же претензии предъявлял поэту Воронцов?
          Как человек, получивший традиционное классическое образование, Воронцов к современной литературе относился, по-видимому, с большой долей скептицизма. Романтический культ мятежного гения, свободного в творческом дерзании и отвергающего любые авторитеты и правила, ему претил. Полумилорд был, несомненно, хорошо осведомлен о скандальном разрыве Байрона, тогдашнего кумира литературной молодежи, с английским высшим обществом, шокированным дерзкими выходками поэта. В Пушкине он видел русского Байрона со всеми возможными последствиями. "Основной недостаток г. Пушкина, - писал он Нессельроде, - это его самолюбие. Он находит здесь и за купальный сезон приобретет еще больше людей, восторженных поклонников его поэзии, которые полагают, что выражают ему дружбу, восхваляя его и тем самым оказывая ему злую услугу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорда Байрона - Н. З.), да кроме того, только работой и усидчивым изучением истинно великих классических поэтов он мог бы оправдать те счастливые задатки, в которых ему нельзя отказать" [48]. Эта же мысль повторяется в письме Н. М. Лонгинову: "... он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться прежде, нежели точно будет человек отличный" [49]. А Пушкин словно бросал вызов чопорному "полумилорду": открыто дерзил, насмешничал, фрондировал. Декабрист Н. В. Басаргин, встретившийся с поэтом в Одессе, передал соответствующее внешнее впечатление: "Как человек, он мне не понравился. Какое-то бретерство, suffisance (франц.: высокомерие) и желание осмеять, уколоть других. Тогда же многие из знавших его говорили, что рано или поздно, а умереть ему на дуэли" [50]. Ф. Вигель, встречавшийся с Пушкиным в Кишиневе и Одессе, за этой внешней бравадой увидел иное: "Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая изумит меня, которая покажет и всю обширность его рассудка. .. . Мало-помалу открыл я весь закрытый клад его правильных суждений и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма" [51].
          Не заметить пылких чувств поэта к собственной супруге граф Воронцов, естественно, не мог. Это не могло не усилить взаимной антипатии генерал-губернатора и рядового чиновника его канцелярии. Видимо, к маю 1824 года ситуация предельно обострилась, и в письме М. С. Воронцова к Нессельроде звучит нескрываемое раздражение. Кажется, ему изменила обычная аристократическая выдержанность: "...я повторяю мою просьбу - избавьте меня от Пушкина: это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе. Прощайте, дорогой граф..." [52].
          Но решающим поводом для высылки Пушкина из Одессы оказались все-таки не "доносы" Воронцова, а одно неосторожное письмо, которое попало в руки полиции и в котором он признался, что предпочитает Библии Гете и Шекспира и берет уроки "чистого афеизма" (атеизма). В ту пору религиозное вольномыслие считалось не менее преступным, чем политическое. "Я сослан за строчку глупого письма, - писал Пушкин Жуковскому из Михайловского (XIII, 124). А Пущину при встрече сказал, что Воронцов изгнал его из Одессы из ревности.
          При этом Пушкина волновало, как отреагирует петербургское общественное мнение на его конфликт с Воронцовым. Еще из Одессы он писал Вяземскому, что "европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна (Сеян - римский префект, фаворит императора Тиберия, известный своим коварством и властолюбием - Ред.) обратит всю ответственность на меня"(XIII, 98). В письме к брату из Михайловского Пушкин интересуется "толками публики": "Насели ли на Воронцова?" (XIII, 130).
          Но Воронцов обладал устойчивой репутацией человека просвещенного и гуманного. У многих на памяти были его военные заслуги, отмена телесных наказаний в армии, а также его причастность к замыслам будущих декабристов об отмене крепостного права. В показаниях декабриста В. Ф. Раевского, данных им по случаю волнений в Семеновском полку 5 апреля 1822 года, прямо сказано: "Просто о свободе и ни о каких первых особах не говорил, но говорил об освобождении крестьян, чего первые особы желают, а под первыми особами разумел генерал-лейтенанта графа Воронцова, генерал-лейтенанта Васильчикова и министра г(осподина) Кочубея" [53]. Кстати, от подобных убеждений Воронцов не отказался и впоследствии, о чем свидетельствует его письмо к Бенкендорфу от 2 мая 1833 года. Он сообщает о расследовании возмутительного случая телесного наказания беременных женщин управляющим одного из имений: "... я послал своего адъютанта Ягницкого, так как, коль скоро дело идет о притеснениях и о зверствах, я не доверяю обыкновенным расследованиям; дело было ведено правильно и в настоящее время находится в Херсонской уголовной палате.... Такое положение дел ужасно; это позор нашего века, скажу больше, позор для христианской страны.... Ведь стыдно, что в этом деле нас опередили сахарные колонии и что русские и польские крестьянки подчинены такому порядку, от которого можно было освободить негритянок, купленных в Африке для возделывания земли на Ямайке.... Государь много сделал для России, много сделал для своего бессмертия; но он не может без страха предстать перед Божьим судом, если оставит страну в 50 мил. душ, не улучшив (насколько позволяет благоразумие) общественного положения этих миллионов, и если будут еще продолжать, как делается это теперь, публично продавать, иногда в интересах казны, мущин, женщин, детей без земли и как жалкий скот" [54]. Конечно, "вандал, придворный хам и мелкий эгоист", каким представлялся Воронцов Пушкину, таких строк написать не мог.
          Поэтому общественное мнение окончательного приговора Воронцову не вынесло. Братья Булгаковы, бывшие верным рупором этого мнения, единодушно осудили Пушкина. Константин Яковлевич выразился вполне определенно: "Я слышал, что он исключен из списков служащих, а велено жить в деревне у отца. Вот и таланты без поведения плохое дело. ... Подлинно, кто с Воронцовым не ужился, тот вряд ли с кем уживется" [55]. "Виноват один П(ушкин), - писал А.И.Тургенев Вяземскому. - Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвется в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?" [56]. Вяземский писал жене в Одессу: "Эх, он шалун! Мне страх на него досадно, да и не на него одного! Мне кажется, по тому, что пишут мне из Петербурга, что это дело криво там представлено. Грешно тем, которые не уважают дарования даже и в безумном! Дарование все священно, хотя оно и в мутном сосуде!" [57].
          Отъезд из Одессы означал для Пушкина окончательное расставание с семейством Воронцовых. Больше им, по-видимому, встретиться не пришлось. В 1833 году Елизавета Ксаверьевна обратилась к нему с письмом, подписавшись вымышленным именем Е.Вибельман, в котором просила его принять участие в литературном альманахе, издаваемом в пользу бедных. Пушкин ответил любезным согласием. Сведений о каких-либо других контактах с Воронцовыми нет.
          А деятельность Воронцова на новом поприще только начиналась. Он с удивительным рвением приступил к обустройству Крыма, превратив окраину Российской империи в цветущий край. Декабрист Н. И. Лорер, встречавшийся с Воронцовым неоднократно, отмечал: "Граф был тип вельможи и обладал европейским образованием, каким в то время не многие из наших сановников пользовались. Он истинно любил Россию, а южный край и Одессу, свое создание, - в особенности. Веллингтон о нем справедливо отнесся, назвав звездою России. Но вмешательство правительства много мешало Воронцову в осуществлении его благих предначертаний и намерений..." [58].
          Но и в дальнейшем у Воронцова проявилась одна особенность характера, которая, быть может, стала для всех очевидной в истории с Пушкиным. Он решительно избавлялся от людей, которые ему каким-то образом мешали. Известны по крайней мере два эпизода, это подтверждающих. Прежде всего, это история с А. Раевским, которую В. Кунин комментирует следующим образом: "Воронцов, моральной чистоплотностью, как известно, не отличавшийся, тут же добился высылки Раевского из Одессы в Полтаву (с запрещением въезжать в столицы)... по политическим мотивам" [59]. Слова "как известно" здесь явно неуместны. Как известно, на Пушкина политических доносов Воронцов не писал. В ситуации с Раевским он, видимо, желал любым способом избежать огласки, поэтому прибег к средствам проверенным и, разумеется, неблаговидным. Отец Раевского, направив жалобу Николаю I, был прав, когда писал: "... несчастная страсть моего сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные, и он непростительно виноват перед графинею. Графу Воронцову нужно было удалить моего сына по всей справедливости, что он мог сделать образом благородным... Но он не рассудил сего" [60]. "Образом благородным" - это означало если не дуэль (которая в положении Воронцова была невозможна), то обнародование скандала и как следствие - семейный разрыв. Мы не знаем, что происходило в душе "полумилорда", по существу выставленного на осмеяние. "Благородное" решение в этой ситуации могло быть только импульсивным, а граф был человеком хладнокровным и выдержанным. А. Я. Булгаков писал в эти дни брату: "Жена была вчера у Щербининой (кузина М. Воронцова, дочь княгини Дашковой - Ред.), которая сказывала Наташе, что Воронцов убит известною тебе историею графини, что он все хранит в себе для отца и для старухи Браницкой (матери Е.К.Воронцовой - Н. З.), но что счастье его семейственное потеряно. Меня это чрезвычайно огорчает. Кто более Воронцова достоин быть счастливым? Но эта заноза для души чувствительной, какова Воронцова, ужасна!" [61]. В этом письме раскрывается еще один мотив поведения Воронцова - желание скрыть происшедшее от своего отца и матери Елизаветы Ксаверьевны. Трудно представить, какой могла быть реакция Сергея Романовича Воронцова, с его уже английскими представлениями о приличиях, если бы он узнал о позоре, обрушившемся публично на его сына. Думается, что граф Воронцов попал в действительно безвыходную ситуацию, и он принял решение, которое, вероятно, большинству было непонятно. Правда, как ни странно, широкого резонанса в обществе эта история не вызвала - во всяком случае никоим образом не отразилась на карьере наместника. И в дальнейшем супружеская жизнь четы Воронцовых пересудов не вызывала. Впрочем, ушла молодость, а с ней и страсти. В 1832 году Вяземский писал жене: "Вчера видел я в первый раз Воронцову у Бобринской. Не могу сказать, что она постарела, потому что не знал ее прежде, но скажу, что она стара, право вроде благодетельной Элизы"(имеется в виду Е. М. Хитрово, мать Долли Фикельмон - Н. З.) [62]. Это своего рода приговор. Впоследствии Елизавета Ксаверьевна старалась всегда подчеркивать свою причастность к государственной деятельности мужа, и он этому не противился. Сохранился даже такой забавный эпизод, который передает к своих воспоминаниях Г. И. Филипсон: "Мы явились в кабинет к князю с г. Коцебу. Я прочел вслух переписанное донесение, и князь его подписал. В кабинете были барон***, занимавшийся личной и секретной перепиской князя. Вошла княгиня и села, как на обычное место, за другим столом, в двух шагах от мужа. Барон*** положил перед ней большую стопу бумаги. Она обернулась и сказала: "Michel? Passez-moi les plumes"("Мишель, передайте мне перья" - франц.) После этого она начала подписывать бумаги, а барон*** едва успевал принимать их и засыпать песком. Это продолжалось с полчаса. Генерал Коцебу после сказал мне, что она подписывала именем князя все бумаги по военному и гражданскому управлениям. Кончив свою работу, княгиня ушла из кабинета." [63]. Такая демонстрация взаимного доверия и сотрудничества может показаться нарочитой, если помнить о прошлых драмах в этом семействе. По -видимому, Елизавета Ксаверьевна с удовольствием играла роль "первой леди" на Кавказе. В 1851 году она была награждена орденом св. Екатерины за свою активную благотворительную деятельность.
          Второй эпизод изгнания Воронцовым неугодных связан с декабристом Александром Николаевичем Муравьевым, который был назначен в 1835 году председателем Таврической уголовной палаты. Фанатично религиозный человек, склонный к мистицизму, Александр Николаевич мыслил себя правдоискателем и обличал несправедливости, навлекая на себя гнев местного начальства своей прямолинейностью и неуступчивостью. Ситуация прямо-таки вечная. Конфликт возник, когда при разборе дела одного чиновника был затронут начальник канцелярии Воронцова А. И. Казначеев. Жесткий администратор, Воронцов не терпел открытого противодействия и добился перевода А. Н. Муравьева губернатором в Архангельск, мотивируя это тем, что он "неуживчив" и имеет "наклонность к подозрению".
          Но были и другие примеры. Воронцов не раз вступался за тех, кто оказался в опале, в том числе и политической. Он ходатайствовал перед Николаем I о замене декабристу С. Г. Волконскому сибирской каторги ссылкой на Кавказ, но получил отказ. В 1836 году он обратился к царю с просьбой о переводе на гражданскую службу писателя А.А.Бестужева-Марлинского, который был сослан на Кавказ в 1829 году без права печатать свои сочинения под собственной фамилией, после чего он избрал себе псевдоним Марлинский.
          Царь начертал резолюцию: "Мнение гр. Воронцова совершенно не основательно; не Бестужеву заниматься словесностью" [64]. В 1837 году Бестужев-Марлинский погиб.
          Занимая в Российской империи столь высокий пост, Воронцов, естественно, имел и людей, так сказать, своей команды и недоброжелателей. Например, Михаил Павлович Щербинин, его дальний родственник и протеже, долгие годы был начальником его канцелярии и демонстрировал абсолютную личную преданность своему благодетелю. Поэтому его воспоминания о графе Воронцове выдержаны в панегирическом духе и, естественно, не могут быть безоговорочно приняты на веру [65]. Напротив, генерал-майор Г. И. Филипсон, служивший под началом Воронцова на Кавказе, настроен был явно недоброжелательно, так что П. И. Бартенев, публикуя его воспоминания, вынужден был сразу сделать оговорку: "Князь М. С. Воронцов, о котором Филипсон отзывается здесь с очевидным пристрастием, так много сделал для Кавказа, что не нуждается в оправдании" [66].
          В этом смысле особое значение, как нам кажется, имеет тот факт, что М. С. Воронцов еще со времен 1812 года неизменно дружил с генералом Ермоловым. Всю жизнь они обращались друг к другу на "ты". Несмотря на то, что Воронцов со временем занял прежний его пост - наместника Кавказа - Ермолов относился к нему с неизменной симпатией и любовью, называя его в письмах "лучшим из человеков, другом и любезным братом". Он отправил служить к Воронцову своих сыновей, будучи уверен, что именно под его началом они смогут приобщиться к истинной воинской доблести. Отношения между друзьями были столь доверительны, что Воронцов смолоду поверял Ермолову даже свои сердечные тайны - любовь к некоей "злодейке", имя которой не называется, потому что, видимо, было известно им обоим [67]. Получив назначение на Кавказ, Воронцов посетил в Москве Ермолова, чтобы воспользоваться некоторыми его советами и наставлениями. Их переписка продолжалась до середины 1850-х годов, т.е. до смерти Воронцова. Зная характер Ермолова, трудно предположить, что он отдал бы свою дружбу беспринципному царедворцу.
          С Одессой и Крымом связан самый плодотворный период деятельности Воронцова, и привязанности к этим местам он никогда не изменял. Он сумел увидеть все возможности этого края, еще одного "окна в Европу", и делал все, чтобы вернуть ему былую славу. Он постоянно объезжал вверенные ему владения, во все старался вникать сам и брал на себя решения. М.Щербинин рассказывает об одном любопытном и показательном факте. В 1835 году во время поездки на судне "Петр Великий" Воронцов был захвачен в Азовском море сильным штормом. В конце концов все были вынуждены высадиться на незнакомый пустынный берег, где были разбросаны только одинокие рыбацкие землянки. Но Воронцов сразу угадал в этой местности будущий порт для сбыта продуктов из окрестных земель азовских казаков. Чуть ли не по Пушкину: "Здесь будет город заложен...". Так возник город Бердянск. Воронцовым был основан и еще один азовский морской порт - Ейск.
          В неожиданном ракурсе деятельность и личность Воронцова раскрывается в переписке с Николаем Никифоровичем Мурзакевичем, профессором Одесского Ришельевского лицея [68]. Еще в 1825 году Воронцов учредил в Одессе, а также Керчи, Городской Музей Древностей и сделал Мурзакевича его заведующим. Он стремился вернуть Одессе и Крыму былую славную историю. В 1839 году по его инициативе было создано Общество истории и древностей, которое слилось с музеем и стало центром научной и просветительской деятельности во вверенном ему крае. Граф Воронцов был почетным президентом этого общества. Поскольку он располагал богатейшей библиотекой, в составе которой были и ценнейшие рукописи, он открыл ее двери для исследователей, и на основе этого фонда было сделано немало научных публикаций, в том числе уникальной псковской грамоты 1467 года (издана в 1847 году), "Писем царевича Алексея Петровича к его родителю Петру Великому, государыне Екатерине I и кабинет-секретарю Макарову"(изданы в 1849 году). Он особенно интересовался ролью Крыма в европейской истории прошлых веков, приобрел множество соответствующих документов в итальянских архивах, и по материалам его библиотеки Мурзакевич издал в 1837 году "Историю Генуэзских поселений в Крыму". Он мечтал о возрождения юга России, бывшего в средние века одним из аванпостов средиземноморской торговли.
          Собранные библиотечные сокровища и огромный архив продолжали храниться в одесском доме Воронцова даже и в ту пору, когда его резиденция, в связи с новым назначением, переместилась в Тифлис. С ними продолжали работать его сподвижники.
          В переписке с Мурзакевичем сохранился любопытный факт. В феврале 1854 года, находясь на лечении за границей, Воронцов прислал Мурзакевичу письмо с просьбой сложить все рукописи в специальные ящики и перенести их в безопасное место: "Княгини воображению представляется, что в одесском доме нашем может случиться пожар, первою жертвою коего будут наши фамильные бумаги и манускрипты" [69]. О прочем имуществе Воронцов не побеспокоился. Поручение его было выполнено, а через два месяца англо-французский флот в составе 30 судов обстрелял прибрежные районы Одессы. Снаряды попали и в дом Воронцова, где действительно начался пожар. Но запакованная в ящики библиотека уцелела (после смерти Михаила Семеновича фамильный архив Воронцовых, содержащий бесценный материал по русской истории XVIII -XIX веков, был издан П. И. Бартеневым в 40 томах).
          Кстати, Воронцов предпринял и реставрацию ханского дворца в Бахчисарае, выписав даже специальные обивочные ткани, точно соответствующие оставшимся образцам.
          Назначение на Кавказ Воронцов получил в 1844 году. Сколь бы почетным оно ни было, согласие далось Воронцову с трудом. Он был уже немолод, он любил Крым, свое детище, а ему предстояло взяться за дело трудное и запущенное. В воспоминаниях Владимира Соловьева, служившего под началом Воронцова с 1845 года, само это согласие трактуется как акт отречения и гражданского мужества [70]. Во всяком случае, никакой выгоды оно Воронцову не сулило, и Щербинин свидетельствовал, что он сначала обдумывал форму мотивированного отказа. За Воронцовым была оставлена и прежняя должность. Эту новость декабрист Н.И.Лорер прокомментировал в одном из писем таким образом:" Земля славы нашей - Кавказ - скоро обогатится новым героем: граф Воронцов назначен наместником Кавказа; желаю этому храброму и достойному человеку новых лавров на его седые волосы. Благонамеренные люди радуются его назначению, - я также, зная большие заслуги графа" [71].
          На Кавказе шла война. Воронцов сразу после назначения вынужден был принять участие в военной операции - Даргинском походе, который проходил под эгидой императора, с участием принца Александра Гессенского, и был заранее обречен на неудачу. Этот поход, по выражению барона А. П. Николаи, оставившего о нем воспоминания, был спланирован "столичными кабинетными стратегами".
          Впоследствии военных авантюр Воронцов всячески избегал. Он предпочитал действовать наверняка и с наименьшими потерями. Политика Воронцова во вверенных ему краях была до конца продуманной. Он старался по возможности избегать конфронтации с местным населением, но стремился показать ему выгоды сотрудничества с Россией, развивая промышленность, торговлю, поощряя льготами местную элиту, имеющую влияние на своих соотечественников. По этому поводу Г. И. Филипсон упрекнул наместника за "нерасположение к русским людям и пристрастие к иностранцам, в том числе и татарам". [72]. Его правой рукой был князь Барятинский, человек огромных военных дарований и личной доблести, в котором Воронцов ценил именно то, что тот умел считаться с местными условиями и завоевывать поддержку населения. "Дела в Чечне идут как нельзя лучше, - писал Воронцов Ермолову в 1852 году. - Барятинский действует и смело, и распорядительно, знает совершенно и край, и образ тамошней войны, любим войском, жителями и даже немирными, которых он успел уверить, точно так как это сделал покойный Слепцов, что он их первый защитник и благодетель, как скоро они являют покорность" [73].
          Кровопролитию он предпочитал иные методы: например, обеспечил вырубку лесов в горных районах, чтобы лишить мятежников возможности устраивать засады (опыт даргинского похода, во время которого солдаты вынуждены были постоянно расчищать устроенные завалы на узких лесных тропах), ликвидировал запасы зимнего продовольствия, чтобы вынудить население покинуть аулы и т.д. Методы его не всем были по душе. Тот же Г. И. Филипсон считал, что Воронцов пренебрегал законом, широко пользуясь приемами тайного сыска и шпионажа. Но пример, на который он при этом ссылается, не вполне убедителен. Речь идет по сути дела о борьбе с коррупцией, захватившей кавказский регион. Воронцов столкнулся с практикой тайной продажи пороха, составлявшего снаряжение русской армии, воюющим горцам - т.е. по существу с продажей оружия - и организовал своего рода спецслужбу для выявления этих преступлений. "Как бы то ни было, такое постыдное злоупотребление необходимо было прекратить; но князь Воронцов употребил для этого утонченные жандармские средства с подсылами, переодеваниями, ловушками, обысками и безымянными доносами. Все это повело ко многим судебным делам и строжайшим приговорам; а между тем зло было не так велико, чтобы огромная власть и средства главнокомандующего и наместника не были достаточны для открытого и законного уничтожения злоупотреблений" [74]. Правда, каким именно способом должно было выявлять подобные "злоупотребления", Филипсон не уточнил. Ныне у каждой подобной службы есть система своих технических приемов, целесообразность которых никто не пытается оспаривать. Филипсона возмущало, что на дверях наместника висел специальный желтый ящик для подачи жалоб, в том числе и анонимных. Ему не по душе была практика военно-полевых судов, которой широко пользовался Воронцов для обеспечения быстрого исполнения правосудия и т.д.
          Наведение порядка в регионе, истерзанном войной и анархией, задача всегда неблагодарная. Но Воронцов умел избегнуть ненужного кровопролития. Владимир Толстой вспоминал, что в момент нарастающих волнений в Тифлисе Воронцов выписал итальянскую оперу, что не просто успокоило страсти, а вызвало полный восторг городского населения, на какое-то время забывшего про политику. По признанию современников, Воронцов исполнял свой долг достойно и во многом способствовал процветанию Кавказа. Строились дороги, возрождалась промышленность, восстанавливались памятники архитектуры, вводилось школьное обучение. За заслуги перед отечеством Воронцову был дан титул светлейшего князя.
          В 1846 году декабрист В. И. Штейнгейль в письме М. А. Бестужеву упомянул, без всякой связи с Пушкиным, сразу о двух врагах поэта - графе С. С. Уварове и графе М. С. Воронцове. Он писал: "Из 89 № "Моск(овских) вед(омостей)" ты увидишь, к какому результату привело наше просвещение "в духе самодержавия, православия и народности", о котором столько было возгласов, особенно в "Маяке". Недаром французы сделали карикатуру на нашего (нового графа) министра просвещения, представя его в мрачной пещере (России), в больших хлопотах с продирающимися в нее солнечными лучами, сквозь трещины, которые он, с подмостками своими, не успевает заклеивать. Бог знает, что изо всего этого будет. Один теперь только в нашем царстве человек, достойный всякого уважения, - это кн. Воронцов..." [75].
          Перед историей Воронцов оказался виновен в том, что пушкинская поэзия для него ровным счетом ничего не значила. Он за это жестоко заплатил, оставшись героем единственного одесского эпизода, да и то не своей, а пушкинской жизни.
          Михаил Семенович умер в 1856 году, незадолго до этого отпросившись в отставку по состоянию здоровья. В ноябре 1856 года он писал Ермолову: "...в теперешнем положении моего здоровья я не только не могу служить с пользою, но служба, при одолевшей меня слабости, как физической, так и моральной, могла бы быть только вредна: ибо на Кавказе, особливо теперь, надо пользоваться всеми условиями, необходимыми для беспрестанных деятельных усилий, без коих главный начальник там не может служить так, как я, смею сказать, служил и как край того требует" [76].
          Но обо всем этом Пушкин уже знать не мог. Он застал Воронцова в начале его административной карьеры, когда военный генерал пытался утвердиться в новой роли. Это всегда сопряжено с нравственными потерями, и в злых эпиграммах Пушкин его не пощадил.
          Не следует забывать и о том, что его ненависть к Воронцову усилилась, когда ему открылось все очарование Елизаветы Ксаверьевны. Эта ненависть питалась и ревностью, и яростью от сознания того, что Воронцов обладает правом собственности на женщину, внушившую ему "могучую страсть".
          Единственными документами, позволяющими проследить историю этого чувства, стали рисунки и стихи Пушкина. Это и много и мало. Мало потому, что мы вынуждены неизбежно вступать в сферу предположений, интерпретаций и догадок. Много потому, что только в них сокрыта истина, без домыслов и досужих сплетен. На полях своих рукописей Пушкин нередко выводил заветный вензель EW - Елизавета Воронцова. Ее профиль то и дело мелькает на страницах, словно поэт искал какого-то сокровенного сходства и не находил его.
          Большая часть его стихотворений "воронцовского" цикла - это поэзия воспоминаний. Реально-биографическое время этого недолгого романа так спрессовано и драматично, что, быть может, оно не дало родиться стихам. Остались лишь строки о корабле, увозящем возлюбленную - они связаны с поездкой Елизаветы Ксаверьевны в Крым весной 1824 года. Все остальное писалось позже, в Михайловском, когда воспоминания еще были мучительны и свежи, но при этом безнадежно принадлежали прошлому. В незаконченном стихотворении "Ненастный день потух" идет своеобразный поиск утраченного времени. Через мрачный осенний пейзаж проглядывает теплая южная ночь, и начинается отсчет мгновений: по горе теперь идет она, теперь она сидит печальна и одна... Это стихотворение исполнено живой чувственности и столь же неукротимой ревности. Завершает его грозное "Но если...", словно лирический герой еще сохранил свои права и может вернуться в этот воскрешенный памятью приют любви. За этим стихотворением, исполненным томительной муки, следуют своего рода посвящения дарам любви - письмам, обреченным огню, и заветном талисмане. Работая над циклом "Подражания Корану", Пушкин вновь вспомнить о пещере тайной и о "дне гоненья", и о том таинственном талисмане, который был ему в этот день вручен. Речь шла о перстне с вырезанными на камне таинственными письменами, который Пушкин никогда не снимал с руки. После его смерти перстень снял с его пальца Жуковский [77]. Можно предположить, что этот перстень-печатку Пушкин получил в дар от графини Воронцовой в день прощанья. Сестра поэта вспоминала, что письма, которые он получал из Одессы, были запечатаны такой же печаткой. Необычно в этом ряду стихотворение "Когда, любовию и негой упоенный". Никогда еще так открыто и с таким внутренним исступлением Пушкин не писал о жажде славы - "новом желании". Этот порыв приобретает особый смысл, если помнить об исходной ситуации в момент разлуки поэта с любимой женщиной: своевластный вельможа и изгнанный по его прихоти мелкий чиновник. В стихотворении 1825 года есть слова:

И мщенье, бурная мечта Ожесточенного страданья.

          Слава - это род высшего мщения и утверждение вечной и высокой памяти:

Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

          В прощальном стихотворении михайловского периода - "Все в жертву памяти твоей" Пушкин вновь повторяет, что приносит на алтарь любви и "И голос лиры вдохновенной", "и славы блеск".
          В 1830 году, незадолго до своей женитьбы, Пушкин мысленно попрощался со всеми своими былыми любовями, в том числе и с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. "В последний раз твой образ милый/Дерзаю мысленно ласкать". От этого стихотворения поистине веет неким могильным покоем, которым облекает Пушкин навеки ушедшее для него прошлое. Здесь появляется и "могильный сумрак", и сравнение возлюбленной с "овдовевшей супругой". "Далекая подруга" - это образ, одновременно выражающий и пространственную и временную дистанцию. И это действительно было последнее "прощанье сердца".
          Но еще одна их встреча скорее всего состоялось. Это было в 1832 году, когда супруги Воронцовы, возвращаясь из Англии, провели в Петербурге две недели. В одном из писем Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской уже 1849 года Т. Цявловская обнаружила явное на это указание. Она сообщает о недавней встрече с Воронцовой, которая была поражена ее моложавостью и красотой и говорила о том впечатлении, которое Натали произвела на нее при первой встрече: " Вы показались мне тогда такой тщедушной, такой бледной, такой маленькой" [78]. Правда, никому Наталья Николаевна такой не казалась в свои 20 лет, но недаром Елизавета Ксаверьевна до преклонного возраста оставалась прежде всего женщиной. Может быть, памятью об этой мимолетной встрече явилось, вероятно, стихотворение о розе, увядшей на груди возлюбленной, которую Пушкин впервые назвал ее подлинным именем - Элиза. В 1833 году Пушкин возвратился к своему незавершенному отрывку 1830 года - и вот его окончательный вариант:

Не розу Пафосскую,
Росой оживленную,
Я ныне пою:
Не розу Феосскую,
Вином окропленную,
Стихами хвалю;
Но розу счастливую,
На персях увядшую
(Элизы) моей.

          Елизавета Ксаверьевна надолго пережила поэта и в старости ежедневно читала его стихи. Именно об этом он и мечтал:

Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была...

           Когда ее глаза совсем ослабели, ей стали читать Пушкина вслух...

38.	Там же. 1902. №11. С. 344.
39.	Там же. С. 349.
40.	Там же. 1908. Кн.1. №3. С. 364.
41.	Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799-1826. Л. 1991. С. 349.
42.	Прометей. Т. 10. С. 16.
43.	Вигель Ф. Ф. Указ соч. Т. VII. С. 150.
44.	Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. Т.1-2. М. 1987.
45.	Там же. Т. 1. С. 543.
46.	Там же.
47.	Там же. С. 544.
48.	Там же. С. 543.
49.	Там же. С. 544.
50.	Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск. 1988. С. 68.
51.	Вигель Ф. Ф. Указ. соч. Т. VII. С. 98.
52.	Жизнь Пушкина. Т.1. С. 544.
53.	Раевский В.Ф. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. 1-2. Иркутск 1980. Т.1 С. 206.
54.	Русский Архив. 1890. Кн. 2. С. 311-312
55.	Там же. 1903. Кн.2. С. 65.
56.	Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. С. 433.
57.	Там же. С. 435.
58.	Лорер Н. И. Записки декабриста. Иркутск. 1984. С. 285-286.
59.	Друзья Пушкина. Т. 1-2. М. 1984. Т. 2. С. 79.
60.	Там же. С. 79.
61.	Русский архив. 1903. Кн. 2. №9. С. 207.
62.	Звенья. Т. IX, М. 1951. С. 440.
63.	Русский архив. 1884. Кн. 2. С. 111.
64.	Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск. 1984. С. 447.
65.	Русский архив. 1876. №11.
66.	Там же. 1884. Кн. 2. С. 99.
67.	Русская старина. 1885. №12.
68.	Русский архив. 1876. № 11.
69.	Там же. С. 371.
70.	Там же. 1877. №11.
71.	Лорер Н. И.. Указ. соч. С. 359.
72.	Русский архив. 1884. Кн. 2. С. 109.
73.	Там же. 1890. № 4. С. 451.
74.	Там же. 1884. Кн. 2. С. 109.
75.	Штейнгейль В. И. Сочинения и письма. Т.1-2. Иркутск. 1985. Т. 1. С. 261.
76.	Русский архив. 1890. № 4. С. 470.
77.	Из записей П. И. Бартенева (О Пушкине и гр. Воронцовой) /Известия АН СССР ОЛЯ Т. XXVIII. Вып. 3. 1969. С. 267-276.
78.	Прометей. Т. 10. С. 70.