Нина Забабурова, доктор филологических наук, профессор Тебе, высокое светило

1827 Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной Земли достигнув наконец, От бурь спасенный провиденьем, Святой владычице пловец Свой дар несет с благоговеньем. Так посвящаю с умиленьем Простой, увядший мой венец Тебе, высокое светило, В эфирной тишине небес, Тебе, сияющей так мило Для наших набожных очес.

то стихотворение, посвященное Екатерине Николаевне Карамзиной, дочери историка, кажется во многих отношениях загадочным. Оно было вписано в альбом девушки в день ее именин, 24 ноября 1827 года, но в черновике указана совершенно другая дата написания - 31 июля 1827 г., Михайловское. Значит, оно писалось совсем не на "случай", а обдумывалось заранее. Необычно и название этого стихотворения - "Акафист" (кстати, слово "акафист" встречается у поэта, по данным словаря, лишь единожды - в данном контексте). Акафистом назывались особые хвалебные песнопения в честь Иисуса Христа, Божией Матери и святых. Древнейшим образцом акафиста являлся Акафист Божией Матери, составленный еще в 7-м веке в честь чудесного избавления Константинополя от нашествия врагов и исполнявшийся в русской церкви во время великопостного богослужения. Очевидно, что именно Божия Матерь, "владычица", воплощенная в звезде, светящей в "эфирной тишине небес", - главный образ пушкинского акафиста. Странно, что юная девушка ассоциируется у поэта с Богоматерью. Необъясним и тон смиренного, почти молельного почтения...
          К тому же вполне очевидны смысловые и образные ассоциации этого стихотворения со знаменитым пушкинским "Арионом", написанным чуть раньше, 16 июля 1827 года:

Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я - беспечный веры полн -
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! -
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.

          Почему спасение свое, "земли достигнув", пловец ознаменовал хвалебным песнопением в честь Екатерины Николаевны Карамзиной? Как она могла быть связана с этой темой пережитых бурь и обретения новой свободы?
          С Екатериной Николаевной Пушкин был знаком с 1817 года и впервые увидел ее одиннадцатилетней девочкой. Вполне естественно, что в ту пору она никак не могла его заинтересовать. А новая встреча произошла только после возвращения поэта из Михайловской ссылки. Он впервые приехал в Петербург в мае 1827 года, где встретился с Карамзиными, а в июле уже выехал в Михайловское, где и были написаны "Арион" и "Акафист". Нет никаких оснований считать, что встреча с Екатериной Николаевной, в ту пору двадцатилетней девушкой, настолько потрясла поэта, что он воспел ее в этом торжественном и светлом акафисте. Екатерина Николаевна была прелестна, оставалась всеобщей любимицей и после того, как в следующем году вышла замуж за князя П. И. Мещерского. Пушкин не мог не откликнуться душой на женское очарование юной Карамзиной, и на это намекал В. П. Титов, поведав историю создания пушкинского рассказа "Уединенный домик на Васильевском острове". По его словам, поэт рассказал всю эту чертовщину в один из вечеров у Карамзиных, в присутствии дам, "в том числе обожаемой тогда самим Пушкиным и всеми нами Екат. Ник., позже бывшей женою кн. П. И. Мещерского" [1]. Но восхищение было всеобщим, скорее дружеским, и любовное увлечение Пушкина дочерью Карамзина предполагать трудно. С Мещерскими Пушкин в 1830-е годы, что называется, дружил семьями. Наталья Николаевна возила к княгине Мещерской в гости своих детей (именно у нее она была в день дуэли). 16 февраля 1837 года Мещерская написала своей золовке письмо с изложением обстоятельств дуэли Пушкина, которое осталось одним из самых полных и точных свидетельств этой трагедии.
          Но все вопросы были бы сняты, если бы пушкинский "Акафист" был посвящен не дочери, а матери - Екатерине Андреевне Карамзиной.
          В свое время Ю. Тынянов представил развернутую гипотезу, согласно которой предметом "утаенной любви" Пушкина была жена великого историографа, Екатерина Андреевна Карамзина [2]. Хотя его точка зрения не положила конец дискуссиям, ведущимся по сей день, некоторые его аргументы опровергнуть пока никому не удалось. Известно, что сразу после выхода из лицея Пушкин, начав посещать дом Карамзиных в Царском Селе, влюбился в Екатерину Андреевну (ей было в ту пору 37 лет, и она еще считалась красавицей). Она передала записку незадачливого поклонника мужу, поэт был вызван для объяснения, и имел разговор то ли с обоими супругами, то ли с одним Николаем Михайловичем. Во всяком случае Карамзин показывал Д. Блудову место, "облитое слезами" Пушкина. В 1830 году именно от Карамзиной Пушкин первым делом хотел услышать мнение о своей предполагаемой женитьбе и просил Вяземского в точности передать ее слова: "... они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому" (XIV, 88). И, наконец, о Карамзиной поэт вспомнил на смертном одре, попросив ее приехать, чтобы благословить его. Р. Эдлинг писала по этому поводу: "Меня тронуло известие, что первая особа, о которой после катастрофы спросил Пушкин, была Карамзина, предмет его первой и благородной привязанности" [3].
          Ю. Тынянов считал, что безответная и тайная любовь Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной выразилась в цикле "унылых" элегий 1817-1818 г.г., что именно Карамзина была той таинственной К*, рассказом которой о Бахчисарайском фонтане Пушкин воспользовался в своей поэме, что об Екатерине Андреевне речь идет в элегии "Погасло дневное светило" и в посвящении к поэме "Полтава". Разумеется, не со всеми его аргументами можно согласиться, но "Акафист" дает повод вновь вернуться к его версии, что и сделано недавно в статье В. М. Есипова [4].
          Поскольку и мать и дочь Карамзины имели одно имя - Екатерина, именины их приходились на один и тот же день - 24 ноября. К тому же и день рождения Екатерины Андреевны Карамзиной был в ноябре, 16 числа. Преподнеся на именины ее дочери "Акафист", Пушкин тем самым поздравил и Екатерину Андреевну с днем ее ангела. Это позволяло, соблюдая все приличия и необходимую тайну, косвенно выразить чувства к той, кого он смолоду считал своей путеводной звездой. Они имел основания благодарить Екатерину Андреевну за свое спасение и возвращение на "землю", потому что в 1820 году она тоже хлопотала о смягчении его участи.
          Значит ли это, что после 1820 года, когда Пушкин покинул Петербург, он продолжал неизменно и тайно любить Екатерину Андреевну Карамзину? Нет, конечно. С годами эта любовь превратилась скорее в воспоминание, но преклонение и уважение осталось. Более того, сама атмосфера запретности, которая с самого начала окружала эту любовь юного поэта, придавала этого чувству особый характер. Екатерина Андреевна была во всех отношениях недосягаема и неприкосновенна. Она была старше поэта на двадцать лет, ее мужем был сам Н. М. Карамзин, к которому пушкинское поколение относилось с глубоким уважением, и которого Пушкин не мог не считать одним из своих учителей, и к тому же она по характеру была строга и несколько холодновата, превыше всего ценя долг жены и матери. А. О. Смирнова-Россет, очень сблизившаяся с семьей Карамзиных, заметила, что Екатерина Андреевна была воспитана на Евангелии, т. е. защищена тем самым от всех соблазнов света и нравственных компромиссов. Со слов Смирновой-Россет, Карамзина говорила ей, что женщина, жалующаяся на своего мужа, уже ему неверна. Она не выносила мало-мальски вольных шуток и как-то выставила Жуковского из-за праздничного стола за не совсем пристойный анекдот.
          Какой увидел ее Пушкин после семилетней разлуки? Ей было 47 лет, год назад она овдовела и очень тяжело переживала эту потерю. Ей приходилось одной управляться с многочисленных семейством: кроме старшей приемной дочери Софьи и двадцатилетней Екатерины, у ней было еще четверо малолетних детей - Андрей 13 лет, Александр 12 лет, Владимир 8 лет и шестилетняя Лиза. Жить приходилось очень скромно, только на вдовью пенсию. Екатерина Андреевна сама шила рубашки для детей, обеды подавались самые непритязательные, вилки на столе были железные, а Сонюшка Карамзина бегала по Петербургу, собирая новости, в стоптанных рваных башмаках. Пушкина тянуло в этот семейный дом, где продолжал жить дух Карамзина, но можно ли предполагать, что воскресла та прежняя, юношеская любовь? Неизменна была лишь память и глубокое, почти благоговейное уважение, которым и пронизан его "Акафист".
          Примерно в то же время, осенью 1827 года, Пушкин вписал в альбом Софьи Карамзиной стихотворение "Три ключа". Оно не имеет посвящения, но в контексте обозначенной психологической ситуации мотив забвения - замены счастья - быть может, созвучен тому ощущению безвозвратно уходящего времени, которое мог испытать поэт при встрече с постаревшей Карамзиной:

В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ Юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ - холодный ключ Забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.

          Трудно судить, догадывалась ли Екатерина Андреевна о чувстве поэта. Тому детскому письму она могла не придать значения. Но кто знает? Все-таки ощущалась в ней некоторая ревность по отношению к тем, кто посягал на Пушкина, приобретал над ним какую-то власть. Может быть, ей инстинктивно хотелось, чтобы ее место в его жизни никем не было занято.
          28 ноября 1828 года, узнав об отъезде Пушкина в Малинники, она написала Вяземскому: "... надо надеяться, что деревня вдохновит его еще на что-нибудь прекрасное, хотя я огорчена, что он отправился провести все это время в деревню к своей приятельнице, а не в свою собственную, где уединение оказало бы большее действие на его воображение, чем общество некоей доброй провинциалки (П. А. Осиповой - Н. З.), которое могло бы доставить не больше чем несколько сцен для "Онегина", а их так много уже" [5]. Сколько в этом надменности - "общество некоей доброй провинциалки" - но нетрудно уловить и чисто женскую ревность.
          С той же настороженностью отнеслась Екатерина Андреевна и к Наталье Николаевне. После свадьбы Пушкин сразу же послал Карамзиной, в числе первых, уведомляющее письмо, где несколько строк приписала и Наталья Николаевна (оно не сохранилось). Карамзина в ответ поздравила Пушкина со свадьбой, но почему-то не обратилась непосредственно к Наталье Николаевне, а попросила Пушкина передать ее пожелания новобрачной: "Я прошу вас выразить госпоже Пушкиной мою благодарность за любезную приписку и сказать ей, что я с чувством принимаю ее юную дружбу и заверяю ее в том, что, несмотря на мою холодную и строгую внешность, она всегда найдет во мне сердце, готовое ее любить, особенно, если она упрочит счастье своего мужа" (XIV, 425). С вежливой холодностью Карамзина словно признает за собой право нести ответственность за судьбу поэта, поэтому обещает молодой жене поэта дружбу лишь при оговоренном условии.
          Как известно, в 1830-е годы Пушкин был очень близок к салону Карамзиных, где была принята и Наталья Николаевна. Роль Карамзиных в преддуэльной истории обычно оценивается исследователями двойственно. С одной стороны, все Карамзины продолжали оставаться друзьями поэта, с другой стороны, здесь охотно подхватывали клевету и сплетни, рождавшиеся в великосветских салонах, здесь охотно принимали Дантеса и посмеивались над ревностью поэта. Однако оставим все это на совести Софьи Карамзиной. Стоит внимательно прочесть переписку Карамзиных 1836-1837 г. г., чтобы убедиться, что Екатерина Андреевна была очень далека от великосветских интриг, хотя и не умела им воспрепятствовать. Ее письмо сыну Андрею о смерти Пушкина, написанное, вопреки обыкновению, не по-французски, а по-русски, исполнено неподдельного горя: "Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверьг; он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арнд с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: "перекрестите еще", тогда я опять, пожавши еще раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош: спокойствие выражалось на его прекрасном лице. Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое несщастие случилось: они мне противны; Сонюшка тебе их опишет" [6]. В этом сокровенном прощании важен каждый жест, каждое движение - и они запечатлелись в памяти Екатерины Андреевны как главная трагическая сцена, на которой, заметим, нет других действующих лиц, посторонних голосов и шумов мира, словно она разворачивается в "эфирной тишине небес". И сколько внутренней деликатности в нежелании обсуждать все эти "отчего и почему" в столь скорбный час!

1.	Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1-2. М. 1932. Т. 1. С. 265.
2.	Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М. 1969.
3.	Русская старина. 1896. Т. 8. С. 417.
4.	Есипов В. М. "Скажите мне, чем образ нежный" /Московский пушкинист. IV. М. 1997. С. 86-118.
5.	Литературное наследство. Т. 58. М. 1952. С. 84.
6.	Керн А. П. Указ. соч. С. 29.
7.	Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М. 1960. С. 166.